Джина Лагорио - Она и кошки

И все же буду писать в третьем лице, выбрав место и время, персонажей, их носы, глаза, туфли и квартиры, что остались в памяти у меня, а теперь — льщу себя надеждой — останутся и у других.

Ладно, на сегодня, пожалуй, хватит; я перекрываю газ и воду, выключаю свет, запираю дверь и еду к моей домашней кошке Тони, а заодно и к Тоске.

Однажды в Нью-Йорке, в том, другом измерении моей жизни, Сол Беллоу в разговоре со мной насмешливо назвал женщин «милым сообществом» шантажисток, которые не жалеют даже собственного сердца. Он улыбался, но глаза оставались настороженными, в них проглядывали осмотрительность, плохо скрытый страх перед женской солидарностью. Со свойственным ему ехидством, заговорщически подмигнув, он поинтересовался моим мнением. А когда я горячо ответил, что полностью с ним согласен, рассмеялся. Тогда меня, беззащитного, осаждали сразу две женщины, а был я как остриженная овца, которую бросили голой на пронизывающем ветру. Больше всего на свете мне тогда хотелось отдохнуть, расслабиться в мужском обществе, подальше от этих назойливых мух. И я шатался по клубам и барам, где пил вместе с такими же неприкаянными, спасающимися бегством от тех же проблем.

Ох, и лихая это была пьянка; сейчас, когда я оказался перед лицом крепнущего союза двух женщин, мне вдруг захотелось ее повторить. Ничего не попишешь, придется собирать обрывки истории Тоски, Миммо и его многочисленного потомства со слов Тони.

Что заставляет меня писать? Неужели движитель тот же самый, что и у кошек, когда они облизываются, опустошив миску? Это замечание марксистского толка мне неприятно, но, может быть, так оно и есть? Конечно, Маркс был прав не всегда, но очень часто.

— Что-то не так?

Тони мельком взглянула на него, слегка повернув голову. В ее глазах отражалась серая унылость парижского неба за окном; Джиджи знал: когда она сидит в такой позе — обхватив себя руками, съежившись на кухонной скамье, — то ей ни до чего. Она смотрит и не видит ни крыш домов, ни куполов церквей. Свинцовый колпак, накрывая город, орошая его весенним дождем по три-четыре раза на дню во время их парижского отпуска, разрывался мрачными очертаниями Пантеона, куда был устремлен взгляд Тони. Но она, конечно, не видела и его. По утрам, молча занимаясь домашними делами — заваривая чай, подавая ей сок, чистя ванну и раковину в мансарде своего приятеля, — Джиджи непрестанно думал о Тони: она явно вошла в очередной, обозначенный отчаянием виток спирали, и никому не дано угадать, когда выйдет из него. Отчего, спрашивал он себя, эта замкнутость, плотно сжатые губы, нахмуренные брови, сгорбленная спина, мгновенно превращавшая Тони в уже немолодую и усталую женщину?

Эти витки повторялись все чаще и вели куда-то вниз, в непроглядную темноту, которая лишь изредка озарялась лучом света: в часы любви, или общей работы, или разговоров, во время которых они строили совместные планы. А ему так хотелось открыть перед ней всю душу, рассказать, что он чувствует, к чему стремится, чего страшится в этой жизни, ведь никогда еще женщина не становилась ему так близка — умная, нежная, терпеливая, — но какая-то потайная дверца у нее внутри все время оставалась для него закрыта, и подобрать ключик ему никак не удавалось. Он был уверен, что сумел бы помочь ей преодолеть отчаяние, рассеять тьму. Тони задолго до их знакомства начала бояться этой тьмы. А его любила, скорее всего, именно за упорство и выдержку, с какими пытался он избавить ее от страхов.

Но почему теперь — ведь они в Париже! С легким раздражением Джиджи перебирал в уме разнообразные проявления кризиса: то резким движением сбросит что-нибудь на пол, то врубит на всю катушку проигрыватель, будто пытаясь потушить внезапно вспыхнувший пожар, то сорвет с себя всю одежду и стоит голая перед шкафом, не зная, что надеть — вечернее платье или джинсы с футболкой. А то дробно застучит каблуками и запрется в комнате, словно отгораживаясь от мира. Когда спираль против воли увлекала ее вниз, как в омут, Тони временами, не в силах справиться с отчаянием, стонала тихонько, как больной котенок. Этот жалобный скулеж все нарастал, переходил в душераздирающий визг. Джиджи прибегал, начинал говорить ласковые, ничего не значащие слова (так успокаивают животных или младенцев), крепко обнимал, чтобы перестала кричать или, чего доброго, не учинила над собой чего-нибудь. Но почему это должно было произойти в Париже? Они всего четыре дня как приехали, а до этого долго мечтали провести отпуск в Париже. Его пригласил Жан-Люк, вернувшийся на родину после своей американской авантюры: теперь он уже не обрушивал на других свою сумасшедшую механическую музыку, а играл в унисон с остальными. Джиджи пил и смеялся вместе с ним, вспоминал былое время надежд и вдохновений. Они ругались и тут же мирились, а Тони и бледная эльзаска, новая подруга Жан-Люка, любовно подтрунивали над своими несостоявшимися Фицджеральдом и Гершвином. Потом друзья уехали на гастроли в провинцию; оставшись вдвоем, они в первый вечер поужинали в крохотном бистро, съели что-то легкое, но очень вкусное, распили бутылку «Сансер», которое, как им казалось, источало запах ландышей (этот аромат в начале мая витал над всем Парижем). Сходили в театр поглядеть на шутовскую, искрометную грацию Полянского (правда, Тони он раздражал, а Джиджи восхищался его умением сочетать в себе чудовищную наивность гениального Моцарта с дешевым фиглярством Сальери). Занялись любовью под шорох дождя по кособокой крыше мансарды. Он заснул измученный, счастливый, обняв свою возлюбленную в чреве этого чужого города. Она же мучилась бессонницей, перечеркнувшей все дневные радости, и с этой ночи не могла освободиться от жестоких пут.