Джина Лагорио - Она и кошки

Когда подали десерт, они решили выпить за любовь, и Джиджи слегка погладил на столе руку Тони. Тоска растрогалась, как будто жест был адресован ей. Поспешно закурила сигарету, чтобы скрыть свой трепет — боялась, его неправильно истолкуют.

В одном она по крайней мере была уверена: одиночество не настолько испортило ее, чтобы завидовать чужому счастью. Она всем желала любви, как благословения. А особенно радовалась за тех, кто хорошо к ней относился.

Дома у нее Пусси и Бисси как бешеные носились по комнате в слабом отблеске уличных фонарей, гоняя резиновый мячик, оставшийся от Миммо.

Она приласкала их, налила молока, открыла входную дверь, на случай если котята по примеру их отца захотят побродить ночью. Но Пусси и Бисси, видно, решили, что на сегодня развлечений с них достаточно: постояли в нерешительности около двери, задрав хвосты, потом не спеша вернулись в столовую и принялись за мячик.

— Зимой, когда эта нацистка уедет и перестанет за мной следить, уж точно одна я не останусь, — сказала Тоска, убирая в шкаф свое выходное платье.

Она легла с твердым намерением заснуть и не поддаваться меланхолии.

Но в эту ночь ей не суждено было спать спокойно. Ее разбудило протяжное мяуканье под дверью: это звала ее с лестничной площадки изголодавшаяся Фифи. Тоска впустила кошечку и снова легла. Однако ее четвероногие друзья расшалились: скакали по сбившимся простыням, лизали ей шершавыми язычками руки и шею, тянули за волосы. Чем-то они были возбуждены и явно ждали, что она их успокоит. Она погладила всех троих по очереди, но Фифи вырвалась и побежала к пустым мискам.

— Ну хорошо, хорошо, сейчас, — сказала Тоска. — Погоди, только зайду в ванную и потом тебя накормлю.

От холодной воды она немного взбодрилась. Рубашка прилипла к телу, лицо осунулось, под глазами синяки: должно быть, она металась во сне.

Пока готовила еду, рассказала котятам сон, ставший для нее настоящей пыткой. Говорила сумбурно, расхаживая по кухне: кошмарные сцены до сих пор стояли перед глазами, и она пыталась их объяснить себе и кошкам. Этот сон постоянно ее преследовал, как засевшая в сердце заноза.

— Сколько прошло лет, а я все еще боюсь тех воспоминаний, словно бы это было вчера.

Спустя год после свадьбы она легла на операцию. Все прошло удачно, но начались осложнения. Тяжелая пневмония надолго приковала ее к постели. Лежала она в старой больнице, еще довоенного времени, палаты были переполнены, Тоску все время переводили из одной в другую, чего она только не натерпелась! Запах лекарств, казенной пищи, толпящиеся в узких проходах между кроватями посетители, больные, с жадностью поглощающие содержимое передач под терпеливыми и любовными взглядами родных. Неухоженные мужья, приносящие женам фрукты и с видом голодной собаки спрашивающие, когда же их выпишут. И постоянные разговоры о родах, о детях. Все это так прочно отложилось в памяти, что даже сейчас при одной мысли ее начинало тошнить. Она с трудом выкарабкалась, но потом, уже дома, долго чувствовала ужасную слабость и не могла есть. Довольно было пустяка: трещины на тарелке, изъеденного ржавчиной пятна на эмалированном тазу, запаха карболки из открытого окна — и к горлу подступала дурнота. Марио все время был рядом, заботливо ухаживал за ней и без слов понял, почему Тоска расхотела иметь детей. Поначалу они оба мечтали о ребенке, но после больницы у нее развилось отвращение и страх перед любой физической болью. Женщины в палате говорили о тяжелых родах и зверских абортах с такой естественностью, что у Тоски волосы дыбом вставали. Кровь, моча, испражнения — они описывали все в жутких подробностях, видимо испытывая какое-то садистское удовольствие, а собеседницы, нимало не смущаясь, добавляли к этим рассказам красочные детали из собственного опыта. Тоска вся сжималась под одеялом, затыкала уши, но все равно слышала и ненавидела их. Она ни словом не обмолвилась об этом Марио, но тот, как всегда, догадался, стал еще нежнее, предупредительнее, обращался с ней, как с напуганным ребенком. Наверно, ждал, пока она поправится, снова обретет уверенность в себе и сама скажет, что хочет детей. Но Тоска больше никогда об этом не заговаривала.

— Дура я, дура! Будь у меня сейчас сын… Ох, Марио, ты должен был настоять. Я боялась — да, но уж как-нибудь… Другие рожают, чем же я хуже?

А он во всем считался с ее желаниями; разница в возрасте сделала его внимательным любовником и заботливым мужем, он ни на чем не настаивал, так годы и пролетели. Потом, когда Тоска наконец опомнилась, было слишком поздно. Марио, улыбаясь, заявил ей, что будет ребенок или нет — еще неизвестно, а красавицу жену он терять из-за этого не хочет.