Александр Хазин: И.О.

Вася слегка затормозил, чтоб несколько продлить регламент воспоминаний своего бывшего начальника, но Алексей Федорович горестно махнул рукой и машина покатила дальше, послушно следуя уличным знакам препинания, затем повернула налево и, обогнув пельменную № 7, выехала на набережную.

Набережная была выстроена по всем законам современного и классического зодчества: гранитный парапет шел вдоль всего русла, завершаясь широкими красными глянцевыми ступенями, спускающимися вниз. По бокам ступеней стояли высокие вазы, высеченные из серого кавказского камня. Со стороны города ансамбль дополнялся гигантской фигурой девушки с веслом. Построили набережную, чтобы использовать в конце года ассигнованные на капитальное строительство деньги, иначе вышестоящие организации могли срезать смету на будущий год. Говорят, что не только в Периферийске, но и в других городах символические фигуры гребцов и дискоболов до сих пор стоят как молчаливые свидетели эпохи неправильно расходованных средств.

То ли от ветерка, то ли от того, что на набережной было пустынно и тихо, Алексей Федорович почувствовал, что успокаивается, мысли его приобретают некоторую стройность и он может спокойно разобраться в том, что произошло на сегодняшнем собрании.

Он помнил, что никаких признаков чего-нибудь необычного он сначала не замечал. Председатель объявил собрание открытым, предоставил кому-то слово для избрания президиума, кто-то прочитал по бумажке одиннадцать фамилий, председатель спросил, у кого будут возражения, ни у кого возражений не было, и все названные потащились на сцену. Даже то обстоятельство, что Алексея Федоровича не было в их числе, не смутило его — в последнее время его все реже выбирали в президиумы. Председательствующий предоставил слово исполняющему обязанности директора, то есть ему — Алексею Федоровичу Голове, и он вышел на трибуну, положив перед собой листки с аккуратно напечатанным на машинке докладом.

Все казалось обычным и не предвещало никаких неожиданностей: первые ряды занимала управленческая интеллигенция, которая всегда старалась занять места поближе, дабы во время обычных реакций зрительного зала (аплодисменты, оживление, смех) ее усилия не оказались бы незамеченными. Дальше шла главная масса сотрудников, тот основной костяк, то "третье сословие", которое составляет душу всякого учреждения. Задние ряды заполняла молодежь, не досиживавшая обычно до конца собрания — практиканты, наловчившиеся тут же готовиться к экзаменам, некоторые из них даже раскладывали на подоконниках учебники, а то и чертежи. Короче, Алексей Федорович зафиксировал знакомую картину: люди устраивались поудобнее, приготовляли бутерброды, шуршали газетой, в глазах их была обреченность транзитных пассажиров, попавших в чужой город и вынужденных ждать поезда.

Вот вошел в зал бессменный председатель общества ДОСААФ, весельчак, балагур и любимец копировщиц Евсей Поликарпович Рукавишников. Он всегда приходил немного позже, как приходит дирижер, когда оркестр уже сидит на местах, ему нравилось делать легкие поклоны в разные стороны и на несколько минут становиться таким образом объектом внимания.

Вот вытащила из портфеля блокнот и надела очки Инна Николаевна Кукуева — старший калькулятор планового отдела и большой специалист по морально-этическим проблемам. Инна Николаевна твердо считала, что в основе деторождения лежит глубоко порочный метод, и если бы вдруг стало известно, что она сама размножается почкованием, никого бы это не удивило.

Сидит на своем месте и красавец Яшка — гордость отдела учета, человек с неначатым высшим образованием, — без которого трудно себе представить жизнь и процветание всего учреждения. По аналогии с существовавшим когда-то "мальчиком для битья" Яшка был "мальчиком для кампании". Его потому и любили, что он весело и хладнокровно принимал на себя основной удар при любой разворачивавшейся в городе кампании — будь то борьба с архитектурными излишествами или разоблачение остатков идеалистической философии. В последние годы Яшка перепробовал много ошибок и заблуждений. Он был носителем частнособственнических инстинктов, идеологом ревизионизма, подпевалой низкопоклонства и охвостьем чуждой философии. За еще недолгую, но яркую свою жизнь, он уже успел быть стилягой, нигилистом, битником, паразитом, а еще раньше — клеветником, антиобщественником, пустоцветом, индивидуалистом, злопыхателем. Он был "распоясавшимся", "неким", он "протаскивал себя в наши ряды". Когда начиналась очередная кампания, он становился громоотводом, бомбоубежищем, огнетушителем, амортизатором, лесозащитной полосой, плотиной, стальной каской, панцирем, камуфляжем. С ним сотрудники чувствовали себя вне опасности. Смело, с открытым забралом шел Яшка впереди начинающейся кампании. Его талантливая стратегия заключалась в том, что на самых первых собраниях он не признавал своих ошибок, не каялся, не бил себя кулаком в грудь, не перестраивался. И тогда огонь не распространялся дальше, он весь был направлен на него. Яшка стойко держался и тогда, когда в резолюциях отмечалось, что его выступление "никого не удовлетворило", он хладнокровно шел сквозь прицельный огонь стенгазетных передовых, где его убивали за нежелание признать свои ошибки, он беззаветно кидался к трибуне, несмотря на уничтожающие выкрики с мест. И только тогда, когда в местной печати появлялась редакционная статья под названием "Кто покрывает Я. И. Коринкина?", он начинал медленно и не спеша признавать свои ошибки. Сначала он делал это как бы неуклюже, с трудом, вынуждая выступавших после него ораторов требовать более ясных и решительных признаний. Тогда он начинал постепенно усиливать формулировки. Он делал это с изяществом американского стриптиза, постепенно сбрасывая с себя одежды и оставаясь обнаженным со своей ошибкой перед накаленной аудиторией. Выступающие еще требовали поначалу, еще возмущались, еще не прощали, но постепенно пыл их угасал, так как Яшка доводил самокритику до такой кондиции, когда уже ничего нового добавить было нельзя. После момента наиболее сильной концентрации начинался спад. Для Яшки это было самое неинтересное время. Слава его постепенно угасала: сначала его имя исчезало из областной газеты, затем из городской. В стенной печати его вспоминали уже не чаще, чем вспоминают Васко де Гаму или графа Калиостро, и, наконец, Яшку Коринкина забывали окончательно. И тогда, когда уже никто не помнил точно, где работает человек с этой фамилией — в учрежденческой столовой или в отделе рационализации, — имя его вспыхивало с новой силой, озаренное немеркнувшим светом новой кампании.