Александр Грог: Время своих войн 1-2

— До чего же в Африке все просто! — делится Замполит. — Набрать до сотни негритянских детишек, а там хоть половину из них поубивай в ходе обучения! Исключительно в воспитательных целях, — спешит добавить он. — Исключительно — в воспитательских! — повторяет с нажимом. — Это чтобы успеваемость повысить, чтобы остальные проникнулись учебным процессом.

— Ага! — соглашается кто–то. — Только какого черта чужими заниматься? Не пора ли на своих переходить?

— У своих тоже некондит отстреливать? — интересуется Казак.

— Шутите? — Леха смотрит в упор — подозрительно на Петьку — Казака, а на остальных мельком — как бы зажевывает.

— Угу.

— Ну и дураки! — восклицает Замполит. — Нашли чем шутить!

----

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

/25 июня 1998 года/

«Государственная Дума Российской Федерации разрешила взрослым вступать в половые сношения с детьми, которым исполнилось 14 лет. (До этого момента возраст половой неприкосновенности ребенка, оговоренный в ст. 134 УК РФ, был 16 лет.) С 16 до 14 лет понижен и возраст, с которого можно начинать развращать детей (ст. 135 УК РФ), не боясь быть за это наказанным. Против этого закона проголосовал только 1 (один) депутат. За — 280. Еще 170 депутатов отсутствовали и не приняли участие в голосовании. Есть сведения, что закон пролоббирован высокопоставленными педофилами…»

(конец вводных)

----

Жаждущий воды на свое поле, копать будет по старому сухому руслу, а не поведет новое. Разговаривали не «по–городски», не на телевизионном омертвленном наречии последних лет, въедавшемся в людей вроде язвы, а на природном — русском. Проскальзывали тональности Севера, певучесть Поволжья, и псковско–белорусский диалект, который сохранился лишь в тех местах, где так и не привился обычай пялиться в мерцающий выхолащиватель речи и смысла. Потому от «братчины» впитав природного, находясь в Москве или других крупных городах, ощущали себя как на чужом, не в живом русском поле, а средь жизни, словно бы изъятой, вывернутой и завернутой в целлофан, где половина мужиков ходила с видом, будто у них месячные, и закончились прокладки, еще одна, малая часть, напоминали людей, что держатся за счет сохранившихся у них ключей от сгоревшего амбара — лишь они придавали им уверенность неосознания, третьи… Третьих почти не видели. Но едва ли не все выговаривали слова, значения которых не вполне понимали, оттого еще более пустыми, «телевизионными» казались и заботы их. Их теленяни, без устали лепя новую модель мещанина, или, что вернее — «телемещанина», случайно ли, нарочно ли, но не придерживались ни русской речи, ни обычаев, — дикторы, начиная передачи, уже и не здоровались (что совсем не по–людски), штопали пустоту собственных речей чужими краткомодными словами, стараясь этим придать значимость. Телевидение вдалбливало новую модную фразу, то о «местах благоприятного инвестиционного климата» (а разуму незамутненному слышалось истинное значение: — «клизма и климакс»), то… Через месяц приходило время новой модной фразе, потом следующей… Сути они не меняли — их предназначение было служить дымовой завесой истинных действий.

Но уничтожение народов идет через язык. Это непреложно. Именно в языке содержится основная родовая память, чем больше в него заложено, тем сильнее он обогащает человека духовно. Уничтожение живого русского языка, столь ярое в последние два десятка лет, сложилось явлением не историческим, не случайным — целенаправленным! И самое мерзкое — это осуществлялось и продолжает ресурсами самой России, силами новых владык государства.

Люди в бане, словно отмывались от всего, от того, что было и будет, загодя наводили такую чистоту, чтобы к ней не липло.

Не уходили в утрирование, не «заговаривались до полной диалектики» (как подшучивал Замполит), не было про «чапельник» на «загнетке», как в северной части области, или уже «шостаке» — как звали «загнетку» южные псковские, суть друг дружке разъясняли: «подай–ка мне ту рогатую херовину, называемую ухватом, я тебя ею по спине вытяну». О всем только так: чтобы красиво и самих себя понимать. И музыка речи, свойственная месту, сперва как бы шутейно, помаленьку, но начинала проскальзывать, лезть в щели средь заскорузлого омертвевшего. Инстинкты ли подстраивали под слог Седого — хозяина бани, что шкурой и душой прикипел к этим местам, но через некоторое время в речах своих, не замечая того, уже копировали Седого полностью. Являясь ли ему отражением–учениками, но рождали схожее на разные голоса, и из всех речей, если собрать и музыку, и смысл, мостился такой ряд, словно писал его один человек.