Андрей Добрынин: Черный пробел

Дзюба не спал, когда за ним пришли. Он вышел в коридор, не сопротивляясь — ему жалко было будить полковника звуками борьбы, иначе он не отказал бы себе в удовольствии проломить перед смертью дюжину–другую бандитских голов. Когда его вытолкали на улицу, он потянулся так, что все косточки захрустели, и полной грудью вдохнул свежий утренний воздух. Неспешно прошел он по дорожке между двумя рядами столетних лип. В голубом небе носились ласточки, крича так жалобно, словно оплакивали того, кому суждено было безвременно умереть в это чудесное августовское утро. Бандиты подталкивали его в спину стволами обрезов, но Дзюба словно не замечал этого. Листва на столетних деревьях поблескивала на солнце и мелодично шелестела под мягким и свежим ветерком. Аллея кончилась, и они очутились в чистом поле. Дзюба шел по пояс в высокой траве, изредка срывая головки полевых цветов. На круглом бугорке под яблоней бандиты сели и молча стали сворачивать собачьи ножки, а Дзюбе дали лопату, и он без слов понял, что ему надо делать. Он скинул форменную рубаху с широких плеч, оставшись в застиранной майке, и вонзил в мягкую землю, усыпанную белыми лепестками яблоневых цветов, широкое лезвие лопаты. Он работал с упоением, сознавая, что скоро его большое и сильное тело удобрит эту щедрую землю. «Хороша землица», — время от времени вздыхал Дзюба, растирая между пальцами черные комья. Когда яма стала ему по грудь, он не спеша отряхнул руки и полез наверх. Банди- ты загасили окурки и тоже поднялись. Майор присел на кучу вынутой земли и деловито стал снимать сапоги. «Хорошие, яловой кожи», — ни к кому в отдельности не обращаясь, сказал он. «Ну, вставай, что ли», — переминаясь с ноги на ногу, сказали бандиты, вытаскивая из–за голенищ обрезы и поджиги. Дзюба выпрямился и встал к краю ямы. Он глядел в голубое утреннее небо, и ветерок развевал завязки его бязевых кальсон. Вдруг белый лепесток упал с яблони и запутался в седых волосах на груди Дзюбы. Тот бережно снял его двумя пальцами, и непрошеная слеза скатилась по его небритой щеке. Бандиты лязгнули затворами. Майор смахнул слезу, широко расставил ноги и глубоко вздохнул — в последний раз… Ударили выстрелы. Майор покачнулся, но не упал — все его существо противилось смерти в этот солнечный летний день. Снова, торопливо и вразнобой, грохнули бандитские обрезы. Дзюба глухо застонал и упал в яму. Снаружи остались только его ступни, большие ступни рабочего человека, и ветер по–прежнему трепал завязки его кальсон. Как бы стыдясь своего черного дела, бандиты торопливо запихали в яму тело майора, наскоро закидали его землей, слегка притоптав сверху, и ушли гуськом, сутулясь и исподлобья озираясь по сторонам. Последний держал в руке сапоги майора Дзюбы.

Следующие несколько месяцев были насыщены событиями исключительной важности. Ганюк отправил в область сведения о том, что Зубов, Дзюба и Жилин погибли в автомобильной катастрофе. Нашли и свидетеля — Ганюк отправил в область однорукого бандита по кличке «Левый». Обратно Левый привез соболезнования и приказ майору Ганюку занять пост начальника УВД района. Первым делом Ганюк выпустил из лагерей своих старых знакомых: Жерепа, Хрякова и других, и раздавал им направо и налево высокие должности и звания. Однажды он собрал своих подручных на совещание вот по какому поводу: поскольку в милиции работали в основном люди честные, Ганюку для его авантюры они никак не подходили. Он хотел заменить их своими людьми, а для этого ему требовалось объявить амнистию. Без согласия райкома и представителей общественности сделать это никто не мог, и совещанию бандитов предстояло указать выход из затруднительного положения. Первым слово взял Жереп, теперь подвизавшийся в чине капитана милиции. Он высказался за немедленное физическое уничтожение всех районных активистов. Осторожный Хряков говорил долго, но так и не смог донести до присутствующих свою точку зрения. В конце концов получилось так, что решающее слово должен был произнести Ганюк. Он и произнес его. Через несколько минут ворота гаража УВД распахнулись, и «газики», битком набитые молодчиками Ганюка, выряженными в милицейскую форму, с надсадным воем помчались по спящим улицам. Активистов поднимали из постелей и в одном нижнем белье запихивали в кузова машин. Начались грабежи и погромы. В частности, был разгромлен универсальный магазин на площади Космонавтов. Арестованных кончали во дворе УВД без суда и следствия. А тем временем во все лагеря мчались нарочные с приказом об амнистии. С этого дня дела в районе пошли все хуже и хуже. Границы района не могла пересечь даже мышь, такие кордоны расставил озверевший Ганюк… Комиссии, приезжавшие из области, без долгих разговоров отвозились в ресторан и напаивались там до безобразного состояния. Несговорчивых Ганюк выводил в расход, а в область посылал фальшивые отчеты о гибели комиссии в результате несчастного случая. Никто из граждан не чувствовал себя в безопасности. Выйти на улицу вечером значило быть ограбленным, избитым или подвергнуться издевательствам. На перекрестках бандиты раскладывали костры и пели надрывными голосами песню, начинавшуюся со слов: «Дал нам свободу Ганюк…» Банды мерзавцев в милицейских мундирах с чужого плеча слонялись по городу, пьянствовали, били стекла, ломали киоски и портили девок в палисадниках. Осмелившийся открыто выступить против засилья бандитов пенсионер Долгопятов успел только встать на ящик, который сам же он и принес на центральную площадь, и крикнуть: «Товарищи!», после чего был схвачен гогочущей толпой бандитов и повешен на фонаре перед зданием городского драматического театра. На грудь ему бандиты присобачили табличку с надписью «ревезеанист» и, для страху, запретили снимать тело с фонаря. С тех пор в разговорах с предполагаемыми противниками Ганюк полюбил подводить их к окну кабинета и говорить: «Вон, видишь — Долгопятов висит? В нем уже попрыгунчики завелись, и с тобой то же будет». Новая власть впятеро против прежнего повысила налоги по деревням, и часто слышался бабий плач во время очередного наезда районных властей, когда за недоимки из крестьянского хлева выгоняли последнюю корову. В милиции стали бить.