Сынзиана Поп - Серенада на трубе

Медлительная и близорукая тетушка Алис тоже шарила по тарелке толстенькими белыми пальцами, отыскивая последние кусочки цыпленка. Только Эржи взирала на нас, ожидая команды. Она стояла неподвижно и была так далека от всего, что происходило за столом: от молчаливых поспешных движений, от пыхтения старика, от звона тарелок и приглушенного шуршания салфеток, зажатых в кулак, — точно двадцать шесть глухонемых танцевали перед окнами. Двадцать шесть человек бьют в ладоши, они безгласны и глухи, и только их глаза воспринимают ритм и движения. И потом, почувствовав ритм, странно трясясь и подпрыгивая, они предаются дикому веселью на празднике мертвецов.

Но поза старика говорила, что он не прочь поглотить еще порцию. Я знала это по тому, как он сидел — не совсем откинувшись в удобном мягком кресле. Он все еще опирался на руки с широко расставленными ладонями, слегка подавшись всем своим расслабленным туловищем вперед, словно готовый к прыжку. Плечи опущены, но голова живо раскачивается туда–сюда, внимательно прицеливаясь. Только после трех блюд, к десерту, глаза у него начинают слипаться, они становятся бессмысленными, но дисциплина заставляет их постоянно быть начеку. И лишь когда красные веки, потеряв подвижность, нависают над зрачком — как у индюков — и глаза начинают поблескивать холодно–стеклянным блеском, тетя Алис разрешает нам на цыпочках выйти. Но после двух блюд голова у старика была еще совсем ясная.

— Так что, говоришь, там случилось? — спросил он снова, закрывая глаза, как это делают близорукие люди, когда им нужно протереть очки. — Я плачу и за те четверть часа, которые ты пробездельничала. Раз ты сделаешь меньше успехов, значит, тебе придется дольше заниматься с учительницей. А плачу я. Я уже говорил.

— Спроси ее, — сказала К. М.Д., снова указав на меня пальцем. — Это она виновата Она нарочно топает. Как слон.

Лестнице скрипит, — оправдывалась я. — Не могу же я летать.

— Что? — Старик настороженно наклонился вперед

Дом старый, вы ведь знаете. Мне было все равно. Если уж говорить им все напрямик, то как раз сейчас. Тети Алис, сытая и счастливая, тихонько напевала, глаза ее, защищенные очками, были мечтательны.

— Что еще? — спросил старик.

— Мышей в нем полно и тараканов тоже. Эржи понапрасну убирает. Они так и кишат на стенах. Целую дорожку проделали, точно муравьи, один за другим ползут. Всю ночь их слышу.

— Что еще?

Мне вдруг захотелось плакать, но я продолжала говорить.

— Это настоящая тюрьма. Не видно ничего за стенами. Думаете, я не знаю, что за ними? Я солнце к себе спрятала в карман.

— Ха–ха! — рассмеялась Клара — Мария-Деспине. — Ты еще и врунья. Ну, покажи. Покажи, где оно у тебя.

— Иди сюда, — сказал старик.

— Когда мы были в Баден — Бадене, Энеас? — мечтательно спросила тетушка Алис.

— Слышишь? Иди сюда! — И он еще больше наклонился вперед.

— Черт знает что, — возмутилась тетушка Алис, — мы давно бы могли умереть.

Клара — Мария-Деспине внимательно меня изучала. Она делала вид, что улыбается, но держала в зубах нож. Я встала и подошла к старику.

— Ну, покажи–ка нам солнце, — сказал он и схватил меня за руку. — Покажи нам его!

Я отвернулась и поглядела в окно.

— Покажи нам его, — повторил он и выкрутил мне руку.

— Ай! — закричала я, и тетушка Алис вдруг прислушалась.

Она водрузила очки на нос и отказалась от своей пищеварительной задумчивости.

— Покажи нам его! — И он, потянув меня вниз, поставил на колени.

Одной рукой он обхватил мою голову, а другой — ударил. Я смотрела на дверь, Эржи застыла на пороге с чашками кофе в руках. Я улыбнулась ей, но старик треснул меня по рту и по носу обратной стороной руки. Я почувствовала, как по губам потекла кровь, тепловатая, соленая, и только закрыла глаза, ожидая ударов. Он бил меня спокойно, размеренно и больно, как раз по ранам. Потом отпустил.

— Немного стоит это твое солнце, — сказал он, и К. М.Д. тоненько засмеялась.

Я поднялась и вернулась на свое место.

— Я знаю, что вы по вечерам обыскиваете мои карманы, а утром роетесь в ранце, — сказала я и приложила бумажную салфетку к губам.

Болели места, по которым он бил, в особенности когда я говорила. Никогда слова не вертелись во мне с большим неистовством, никогда они мне так дорого не стоили. Они пробивали живое мясо, устремлялись тропинками черной крови, венами, лопнувшими веером, и обрушивались беспредельным страданием, килограммами кипящей смолы. Даже потом, когда я произносила первые слова любви. Но я должна была все сказать. Все, что приходило мне тогда в голову, потому что старые унижения зарастают, как кожа, их трудно извлечь на свет божий, и, только когда они выходят наружу сами, по ночам, ты плачешь в темноте, и, если бы можно было исписать ими целые страницы, люди бы обратились в камень и ты разгуливала бы одна–одинешенька среди статуй твоего собственного страдания. И мне было жаль, что я не могла направить против них прежнее долготерпение, подобно безумной, придурковатой старухе, предвещающей смерть.