Хидыр Дерьяев - Вьюга

Невесело встретило их новое место. Видно, горькая судьба, с недавних пор начавшая преследовать семью Пермана, раньше своих жертв добралась туда. Совой сидела она на тюйнюке [1] Тюйнюк — верхняя часть крыши кибитки. их кибитки, не давая спокойно спать по ночам. Много бессонных ночей провел Перман, пытаясь понять, как должен теперь жить, но ему так и не удалось распутать узелка, которым завязано было их счастье. И Перман растерялся, он уже не пытался бороться с судьбой, ему казалось, что он летит вниз с высокой скалы и зацепиться не за что.

Жена, давно уже прихварывавшая, на новом месте окончательно слегла. Ночами, слушая приглушенные стоны жены, Перман в отчаянье думал, что получается у него как в поговорке: если уж не повезет, так и конь в пути падет…

Старая бабушка молилась по ночам аллаху, прося его пощадить невестку для внуков, не сиротить детей, молила взять ее старую, никому не нужную жизнь.

Все ночи подряд проводила старуха в молитвах и заклинаньях, но, видно, оставил их аллах своей милостью — невестка слабела с каждым днем.

Мереда, вроде бы боявшегося всего на свете: и ветра, и темноты, и шума деревьев, почему-то не очень страшила болезнь матери. Ночью он не слышал ее стонов, а днем, если она начинала сильно стонать, уходил на улицу.

У Сердара все получилось наоборот. Отчаянный озорник, не боявшийся ни волков, ни ветра, ни самого повелителя ветров Мирхайдара, он совсем потерялся и сник, когда понял, что мать тяжело больна. Он забыл игры, даже силой нельзя было сейчас выгнать его из дома, он не отходил от матери. Мать крепилась, стараясь не показать свои страдания, но стон невольно вырывался из запекшихся губ, и мальчик приникал к ней, прижимался лицом к ее лицу, умоляюще смотрел на нее.

— Ну что, мамочка, что? Болит, да? Ну скажи, где болит? Может, что сделать, а?..

Мать с трудом поднимала иссохшие руки, клала сыну на голову.

— Ягненочек ты мой дорогой, — чуть слышно говорила она, поглаживая стриженый затылок. — Я так… Просто… спросонья… Не очень… у меня болит… Пойди поиграй с ребятами…

Сердар понимал, что мать говорит неправду, хочет утешить его.

— Я не хочу. Я уже играл. Вот поправишься, тогда я пойду… Тебе попить надо, я подам… Может, тебе еще чего? Ты скажи, что тебе нужно. Ну, скажи!

Мать ничего не отвечала, она только гладила и гладила стриженую макушку, изо всех сил прижимая к себе голову сына, чтоб тот не увидел ее слез.

Прошло несколько недель. Сердар по-прежнему неотлучно находился при матери.

— Сынок, — сказала она как-то утром. — Подави-ка мне пальчиком ногу. Вон там внизу, чуть повыше пальцев.

Сердар испуганно поглядел на мать, подвинулся к ее ногам.

— Я надавил, мама.

— Получилась там ямочка?

— А если получилась, что?

— Да ничего особенного. Глубокая ямка?

— Глубокая… Это плохо, мама?

Мать не ответила. С трудом подняв костлявую руку, закрыла ладонью глаза. Но все равно мальчик видел: из-под руки матери катятся по щекам слезы.

— Мама! Мамочка?! Почему ты плачешь? Не плачь! Что с тобой, мама?!

— Ничего, сынок, ничего…

— Мама! Ну что ты, мама?!

— Ах! — рыдания вырвались из иссохшей груди женщины. — Сиротки вы мои бедные! Не ждала, не чаяла, что оставлю вас малыми сиротами. Бедные вы мои, горемычные!.. — Она с головой накрылась одеялом, и онемевший от ужаса Сердар долго еще слышал ее сдавленные рыдания…

В тот день ему не дали побыть подле матери. Сосед взял его за руку и увел к себе. Мальчик тихо сидел в углу кибитки и молча смотрел на свои ноги. Перед глазами у него стояло худое, без кровинки лицо матери. Это было ее лицо, такое, каким он привык видеть его последнее время, но что-то в нем было чужое, незнакомое.

А в дом, где лежала умирающая, уже начали собираться соседи. «Прости меня, Амандурсун!» — говорил каждый, подходя к ее постели. Женщина чуть заметным движением век давала знать, что прощает. Потом веки ее перестали двигаться, она вздрогнула и затихла. Горестные причитания женщин и мужские громкие рыдания вдруг вырвались из кибитки. Сердар вскочил. «Мамочка!» — крикнул он, бросаясь к двери. Ноги не слушались, они были тяжелые, словно к ним был привязан мельничный жернов. Мальчик запнулся, упал… Вскочил, побежал, опять упал…

А Меред как ушел утром с ребятишками, так и не показывался. Его искали, мать хотела проститься, но не нашли — ребята играли где-то далеко. Меред явился лишь тогда, когда плач и рыдания наполнили всю округу. Упал возле двери и закричал: «Мамочка! Мама, на кого ты меня покинула?» Он плакал долго и вроде бы все делал, как положено, и все-таки в горе его почему-то не верилось — не было в его громких воплях ни ужаса, ни тоски, ни отчаяния…