Хидыр Дерьяев - Вьюга

Сердар — единственная его гордость, сын, на которого он так надеялся, не оправдал отцовских надежд. Думал, выучится Сердар — все так хвалят его за смекалку, сообразительность — станет моллой, а если сын обмотает себе голову чалмой моллы, и отец сможет наконец вздохнуть свободно. Не тут-то было. С того проклятого случая, как молла наказал чужого мальчишку, нет у Сердара тяги к учению. Не хочет в школу ходить, то и дело увиливает. Может, из-за того, что по щекам его отец нахлестал? Может быть… Теперь сколько ни жалей, сделанного не воротишь. Вспять пошло колесо его жизни…

А ведь какой толковый ребенок!.. И не только молла говорит, его и так видно, что башковитый парень, отметил его аллах своей милостью. Что ж с ним такое случилось? Может, сглазили его, больно много хвалить стали? Надо матери наказать, пускай амулет пришьет парню к рубашке… И чего Сердар тогда в этот скандал встрял? Кузнец коня кует, а лягушка ногу сует… Зачем было лезть? Не тебя бьют, не брата твоего…

Давили Перману на плечи тяжелые мысли, к земле гнули.

Правда, ходили слухи, будто советская власть за народ, что будет скоро бедному люду облегчение, но он не больно-то верил слухам. Не слухи, не разговоры были ему сейчас нужны. Ему нужно было, чтоб бедность, столько лет державшая его железной своей рукой, выпустила бы наконец ворот его ветхой рубахи.

Но советская власть не могла пока что помочь Перману. Послевоенная разруха многих сделала безработными и неимущими. Тысячи, десятки тысяч людей лишились земли, скота, хозяйства. В городах толпами ходили безработные с праздно висящими руками, голодным взглядом и пустыми животами. Работы не было. Не оставалось ничего другого, как податься в просторы Каракумов пасти байские отары. Как ни тяжела была мысль о многомесячной разлуке с семьей, с родной кибиткой, ничего другого придумать Перман не мог.

Перман раскрошил последний прутик, неторопливо поднялся и вошел в кибитку.

Сердар сидел возле бабушки и смотрел, как она прядет. Перман с грустью и нежностью взглянул на сына.

— Сынок… Зря ты вот так бездельничаешь… Ходил бы ты в школу, а? Ну побил молла какого-то бездельника — какое тебе до этого дело? Он ведь молла, учитель, и поругает, и побьет — это только на пользу…

— Правильно, — закивала головой бабушка. — Отец тебе верно говорит. Радоваться надо, если молла бьет. Места, где ударит его прут, уже не коснется адский огонь. Пусть бьет, сынок! Пусть бы и тебя посек, страшного тут ничего нет. Ты, детка, иди в школу. Прямо с завтрашнего дня и ступай. Будешь ходить, а?

Сердар молчал.

— Ну что ж ты упрямишься, сынок? — Перман говорил мягко, терпеливо. — Так нельзя, так нехорошо, бабушку надо слушать… Ты ж не хочешь, чтоб она тебя каждый день ругала. Вот я теперь в пустыню уеду. Приезжать не смогу, разве что разок-другой в год… Я должен знать, что все тут у вас в порядке…

— Понять должен — не маленький, — бабушка вздохнула. — А то что ж у нас получится: отец в чабанах, а на тебя никакой управы нет? Нельзя так, миленький. Выходит как в поговорке: у счастливого дитя с годами умнеет, у несчастного умом скудеет. — И бабушка, сокрушенно покачав головой, вытерла рукавом глаза.

Перман молчал, внимательно наблюдая за сыном.

Упершись одной рукой в пол, опустив голову, Сердар не произносил ни звука.

И бабушка замолчала, у нее уже не было сил уговаривать внука.

Сердар молчал совсем не потому, что хотел досадить отцу и бабушке. По правде сказать, он уже давно забыл про фалаку, и Гандыма ему сейчас совсем не было жалко, просто не хотел он идти в школу моллы Акыма. Не хотел, и все. Он не знал, почему так случилось, почему у него нет больше ни малейшего желания учиться. Он хотел чего-то другого, а чего, и сам не понимал.

Почему же мальчик так переменился? Может, на него повлияла смерть матери? Может быть, виной тому бедность? Или дело в несправедливости моллы? А может быть, школа моллы Акыма давно уже опротивела Сердару и случай с Гандымом был лишь последней каплей, переполнившей чашу его терпения? Он решил, и вернуть его в школу было все равно что прилепить к стеблю оторвавшуюся от него спелую дыню.

Перман стоял над сыном, молча разглядывая его. Мальчик казался ему молодой лозой: торчит, прямая, как карандаш, и поди угадай, куда, в какую сторону склонит ее ветер. «Поручаю его тебе, всеблагой!» — мысленно произнес Перман и вышел из кибитки.

Путь его лежал в пустыню к байским отарам. Бедность вела туда Пермана на крепкой привязи — нужно было добывать хлеб для детей.