Антон Фридлянд - Сталинбург

— Ну-ка, посмотрим, что ты тут накарябал… — произнес он, раскрывая блокнот. — Охуеть — целых две строки! И звезд нарисовал просто до хуища! Перетрудился, должно быть. Ну, пиздец какой работничек!

— Мне здесь сосредоточиться сложно, — ответил Мэт, стараясь не глядеть на ягодицы монашки, то и дело выныривавшие из-за стола.

— Всем не сложно, а ему, блядь, сложно! У всех, блядь, времени и на работу, и на общественную нагрузку, и на художественную самодеятельность хватает, а ему, блядь, сложно! Ну что с тобой делать, Матфейка?

— Увезти из этой богадельни, — предложил Матвей.

— Охуенное предложение, конечно, — поп громко крякнул, вынюхав еще одну дорожку. — Только дело-то не в месте, а в тебе самом. Помести тебя хоть в янтарную комнату или на священный броневик посади, ты и там хуи пинать будешь.

Тем временем монашка, завершив свою миссию, выбралась из-под стола, вытирая губы. Облачившись в рясу, она поцеловала руку отцу Лаврентию и, склонив голову, вышла из кельи.

— А давай-ка прогуляемся, друг любезный! — предложил священник.

С этими словами он пересыпал содержимое солонки в пакетик, который сложил из листка, вырванного из блокнота и, поправив скомкавшуюся рясу, встал из-за стола. Они вышли из дома творчества через центральный вход — двое монахов распахнули перед ними двери, а затем один из них последовал за ними на почтительном расстоянии.

Поселок показался Матвею вымершим — жителей не было видно, не кричали петухи, не мычали коровы, даже птицы, казалось, предпочитали облетать это место стороной. Они шагали вдоль добротных домов с закрытыми ставнями, время от времени останавливаясь, чтобы отец Лаврентий мог сделать понюшку. После очередной остановки поп наконец заговорил:

— Любишь ли ты Родину, Матфеюшка?

Мэт не был готов к этому вопросу, но быстро нашелся:

— Конечно, святой отец! Всем сердцем люблю!

— Все так говорят, — ответил священник. — Но пиздеть, как ты знаешь — не мешки ворочать. На что ты готов, Матфей, чтоб свою любовь доказать?

Матвей начал что-то лепетать о служении высоким идеалам, каждодневных подвигах на благо Отчизны и так далее, но отец Лаврентий велел ему заткнуться.

— Пиздеж, сплошной пиздеж, сын мой. Словами любовь не докажешь — делами надобно. Готов ли ты к священной жертве во имя Святейшего Двуглава, осеняющего нашу великую державу своими крылами лучистыми?

— А что сделать нужно? — благоразумно уточнил Матвей.

— А к чему ты готов, Матфеюшка? Одни плоть свою каждодневно истязают — как я, например. Другие усекновение пальцев производят, а то и всей конечности. Еще кто-то ухо или нос готов отсечь во славу правой веры. А ты какую жертву готов принести?

— Пальцы и руки мне нельзя отсекать, — выдавил из себя Мэт, — я ими работаю. И вообще, давайте к этому вопросу чуть позже вернемся — мне подумать нужно.

— Какой же ты все-таки долбоеб, Матфей! Просто диву даюсь! Ты так говоришь, вроде я не о священной жертве тебе толкую, а к блядям предлагаю сходить. Подумает он! Охуеть ответ!

— Решение-то ответственное, отец Лаврентий. Нельзя его так вдруг принять.

— Ты решение это не головою должен принять, а сердцем своим!

Они остановились возле дома с табличкой на калитке: «Михалков Сергей Владимирович, председатель Союза Писателей Священного Союза, лауреат премии Святого Владимира и трех премий Святого Иосифа». Ниже была прикреплена еще одна табличка: «Осторожно, злая собака». Отец Лаврентий разложил на почтовом ящике дорожку и, прикрывая ее ладонью, чтобы не унесло ветром, вынюхал до последней крупицы.

— Впрочем, я тебе с решением могу помочь, — промолвил он затем. — Давай-ка мы тебя оскопим, Матфеюшка! И жертва эта Двуглаву весьма угодна, и отвлекаться на баб не будешь, на работе сосредоточишься.

— Постойте! — Матвей подскочил на месте. — Это что же вы предлагаете?

— Что-что! Был хуй — чик-чик — и ни хуя.

— Это шутка, что ли?

— Кто ж на такую тему шутить будет? В своем ли ты уме? Можем прямо на завтра операцию назначить. Доктора тут в Переделкино знаешь какие хорошие?

Когда поп склонился над очередной дорожкой, Матвей обернулся, чтобы посмотреть, чем занят сопровождавший их монах. Тот, стоя в десятке метров от них, истово молился перед портретом Максима Горького, прибитым к стволу березки. Удобный момент! — подумал Мэт и в следующую секунду он уже мчался по тропинке в сторону леса, не обращая внимания на доносящиеся сзади окрики.