Стивен Кинг - Двери Между Мирами

– Не понимаю? Как это так – не понимаю? – Голос жужжал в ухе у Каца, словно злющая оса в банке. – Я вот что понимаю: я с вашей дрянной аптекой немало дел делаю, все эти годы я была вашей верной клиенткой и…

– Вам, миссис Ратбан, придется поговорить с… – Кац опять взглянул сквозь очки на карточку паскудной бабы, – …с доктором Брамхоллом. Срок действия вашего рецепта истек. По федеральным законам отпуск валиума без рецепта – преступление. «Хотя преступлением в первую голову должно считаться выписывание таких рецептов… разве что тем пациентам, которым прописываешь эту дрянь, даешь нигде не зарегистрированный номер телефона», – подумал он.

– Да нет же, это описка! – взвизгнула женщина. Теперь в ее голосе отчетливо слышались режущие нотки неподдельной паники. Эдди мигом распознал бы этот тон – то кричала дикая Птица-Торчок.

– Ну так позвоните ему и попросите исправить, – сказал Кац. – Мой номер телефона у него есть. – Да. У всех у них был его телефон. То-то и беда. Кац в свои сорок шесть лет был похож на умирающего именно из-за фершлюгинер [проклятых (идиш)] врачишек.

«И все, что нужно, чтобы последний слабенький краешек прибыли, на котором я здесь еще как-то удерживаюсь, растаял наверняка – это послать на хуй пару-тройку сволочных наркашек. Всего-то».

– НЕ МОГУ Я ЕМУ ПОЗВОНИТЬ! – громко и визгливо говорила миссис Ратбан. Ее голос больно сверлил ему ухо. – ОН КУДА-ТО УКАТИЛ ОТДЫХАТЬ СО СВОИМ ЛЮБОВНИЧКОМ-ПЕДРИЛОЙ, И КУДА, МНЕ НИКТО НЕ СКАЖЕТ!

Кац почувствовал, как в желудок начала медленно выделяться кислота (у Каца было две язвы, одна залеченная, другая – кровоточащая, и все – из-за баб вроде этой сучки). Он закрыл глаза. Следовательно, не видел, что его помощник не сводит глаз с подходившего к рецептурному отделу мужчины в синем костюме и золотых очках. Не видел он и того, что Ральф, пожилой толстый охранник (Кац платил ему жалкие гроши и все-таки страшно негодовал по поводу такого расхода; у отца никогда не было надобности в охраннике, но отец, холера ему в бок, жил в то время, когда Нью-Йорк был городом, а не клоакой) вдруг очнулся от обычного тупого оцепенения и потянулся к висящему на бедре револьверу. Кац услышал пронзительный женский крик, но подумал, что просто она только что обнаружила, что весь «Ревлон» дали в продажу; Кац вынужден был пустить «Ревлон» в продажу, поскольку этот потц, Долленц, державший аптеку в конце улицы, сбивал ему цены.

Стрелок надвигался на него, точно гибель, предначертанная судьбой, а Кац думал только о Долленце и стерве, висящей на телефоне; он думал, как чудесно выглядела бы эта парочка, покрытая лишь тонкой пленкой меда и выставленная на муравейник под жгучее солнце пустыни. ОН – на свой муравейник, ОНА – на свой. Прелесть! Кац думал: хуже некуда, совершенно некуда. Старый Кац был так решительно настроен на то, что сын пойдет по его стопам, что соглашался платить только за диплом провизора; и вот сын пошел по стопам отца; и холера папаше в бок, поскольку сейчас этот сын, несомненно, переживает самый паскудный момент в своей жизни – жизни, которая изобиловала паскудными моментами и до срока превратила его в старика.

Сейчас Кац находился в абсолютном надире.

Или так он думал, сидя с закрытыми глазами.

– Если вы зайдете, миссис Ратбан, могу отпустить вам дюжину капсул по пять милли. Этого хватит?

– Этот человек внял голосу рассудка! Слава Богу, этот человек внял голосу рассудка! – И она повесила трубку. Вот так вот просто. Без единого слова благодарности. Зато когда она снова встретится с ходячей прямой кишкой, которая называет себя врачом, то готова будет в ногах у него валяться, башмаки ему собственным носом драить, минет ему делать; она…

– Мистер Кац, – сказал его помощник странно задыхающимся голосом. – По-моему, у нас проб…

Раздался еще один пронзительный крик. За ним последовал грохот выстрела, напугавший Каца так сильно, что у него в голове промелькнула мысль: вот сейчас, в последний раз чудовищно трепыхнувшись в груди, сердце остановится навсегда.

Кац открыл глаза и встретился с пристальным взглядом стрелка. Поспешно опустив глаза, Кац заметил в кулаке этого человека пистолет. Слева от себя аптекарь увидел охранника. Ральф, баюкая кисть руки, не сводил с вора выпученных глаз, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Пистолет тридцать восьмого калибра (послушный долгу Ральф не расставался с ним все те восемнадцать лет, что прослужил в полиции… и стрелял из него только в подвальном тире 23-го участка; он говорил, будто дважды применял его, будучи при исполнении – но как знать?) теперь превратился в сломанную железку и лежал в углу.