Ольга Ларионова - СОНАТА МОРЯ

– Я сама еще не успела в этом разобраться, – честно призналась она. – Вероятно, беда в том, что мы смешиваем понятия "гуманизм" и "земной гуманизм". Или что-нибудь другое.

– Ну знаете!.. – воскликнул Жан-Филипп, несомненно считавший себя исповедником какого-то всегалактического гуманизма.

– Да не знаю я, не знаю! – не выдержала Варвара, попирая всяческую субординацию. – Я только смутно представляю себе, что те древние строители Пресептории, за которыми вы не хотите видеть решительно никаких качеств, кроме способности возводить мегалитические комплексы, – это какая-то космическая элита, в неуемном всемогуществе возомнившая себя владыкой всего живого во Вселенной. Понимаете – всего, что под руку попадется! Попалась Земля, не знаю уж сколько там тысяч лет назад. Но что-то там не приглянулось, шумно, вулканы брызжут, альпийская складка образуется… Покинули. Взяли на память только несколько сотен видов зверюшек – может, живьем, а скорее всего, гены законсервировали. А вот на Степаниде тихо, нехлопотно, вот и возвели усадебку гостиничного типа. С палисадником. Семена для одного с Земли прихвачены, маргаритки там всякие, нарциссы, гладиолусы. Кибер-садовника поставили, чтобы сорняки вырывал. Одна беда: на земном языке маргаритки называются оленями, нарциссы – носорогами, гладиолусы – медведями. Метла, между прочим, – шаровыми молниями и прочими атмосферными неприятностями.

– А садовник – это ваш глубинный управляющий центр?

– Если бы! Боюсь, что тут гораздо хуже. Видели, как приносят из леса брошенных детенышей? Не слабых, выпавших из гнезда или норы, – нет, наиболее сильных, агрессивных. За это и брошенных. Милых и дружелюбных – мамаше под брюшко, а сильных и активных – на чистый воздух. Как удалось заложить в генную память такой принудительный отбор, перебивающий инстинкт материнства? Не знаю, не знаю. Но садик процветает, очаровашки прыгают, кувыркаются, клянчат подачки у горилл. Умильно? Вот мы и умиляемся, вместо того чтобы сесть и разобраться, что же за чудовищная селекция здесь процветает. И не за то ли Степка на ту сторону угодил, что какой-то тест на очарование не прошел?

– Так, – сказал Жан-Филипп, словно муху прихлопнул. – Модель, созданная вами, действительно, чудовищна. То, что вы пытаетесь осмыслить происходящее, меня, как руководителя базы, радует. Но меня чрезвычайно огорчает, что у вас отсутствует пусть не человеческая, а хотя бы профессиональная благодарность этой планете, которая нас приютила и, пусть при посредстве пока не разгаданных факторов, позволила нам восстановить хотя бы один утраченный на Большой Земле вид животных.

– Да не восстанавливаем мы его, – устало отозвалась Варвара, – мы ведем себя так, словно этих телят воруем…

– Я допускаю, что вы принимаете некоторые формы излучений, недоступные среднестатистическому организму, – продолжал Жан-Филипп, великолепнейшим образом игнорируя ее реплику. – Такие феномены случаются. Но интерпретируете вы свои ощущения совершенно превратно. Дело в том, что наша разведка далеко не так беспомощна, даже на высоте в одиннадцать километров. Так вот, уважаемая Варвара Норега, я беру на себя смелость утверждать, что ни в полосе шельфа, ни во впадинах, которые здесь не превышают трех километров, нет ни одного сооружения.

Он немного помолчал, глядя на носки своих ботинок, блестящих даже в темноте, и добавил совсем тихо:

– Прямо не знаю, как вы тут будете жить и работать. Ведь вы психологически противостоите ста шестидесяти членам экспедиции, для которых Степанида стала домом и любовью…

Она стояла на поскрипывающей гальке и рассматривала его снизу верх – прямо и безжалостно. И что, собственно говоря, она приняла его за Демона? Демоны не седеют.

– А если я все-таки окажусь права, – спросила она не без вызова, – как же с ними быть?

– С кем?

– Со ста шестьюдесятью членами экспедиции? Жан-Филипп сожалительно глянул на нее сверху вниз и зашагал прочь.

Но в этот момент трехтонная туша крупного аполина так грохнула по водной поверхности, привлекая человеческое внимание, что даже привычная Варвара вздрогнула. И Жан-Филипп обернулся.

– Моржик, – с отчаяньем проговорила Варвара, хотя прекрасно понимала, что аполины практически не слышат человеческого голоса, – Моржик, ну хоть ты-то…

Аполин привстал на хвосте, размахнулся своей длинной шеей, которая так отличала его от земного дельфина и делала похожим на плезиозавра, и точным броском швырнул под ноги девушке звонкий, блестящий предмет, покатившийся по гальке.