C. Витицкий - Бессильные мира сего

– Б-блин, – сказал, огорчившись, Тенгиз, и они оба надолго замолчали.

Потом Тенгиз спросил:

– И как тебе понравилась эта история? Я имею в виду – с Интеллигентом.

Роберт пожал плечами.

– Да, господа мои, – сказал Тенгиз. – Воистину: все, что неестественным путем было начато, неестественным путем и закончится.

Роберт возразил без всякого азарта:

– Чего уж тут неестественного: шлепнули, как простого, заскорузлого лоха. Если отвлечься от деталей, разумеется. Детали – да. Тут остается только руками развести.

– Нет, голубчик, не говори. Не как простого. Совсем не как простого. И не только в деталях дело. “Если бы ненавидящие взгляды могли убивать, население бы сильно поубавилось”. Ядозуб – он это умел. Он был – олгой-хорхой, только вы все в это поверить не умели… А вот знаешь ли ты, кто его охранял? Интеллигента? Эль-де-през. Лично.

– А кто это? – Роберт удивился. – “Кто таков, почему не знаю?”

– Л. Д. П. – Тенгиз нарисовал в воздухе три буквы с точками. – Лучший Друг Президентов.

– Кто-нибудь из наших? – догадался Роберт.

– О да! И не кто-нибудь, а Серега Вагель.

– А… “Идеальный бодигард”. Я с ним незнаком.

– Естественно, он никогда с нами не общается. Вернее, редко.

– Куда уж реже. Никогда.

– Это с тобой – никогда. А с нами, с простыми людьми, – редко, но все-таки общается.

– Что ж он его не спас, если он “идеальный”? Или он только по президентам специалист?

– В том-то и проблема, блин. В том-то и проблема! Видимо, против лома нет приема.

– “Нету лучшего приема, чем сидеть все время дома”, – процитировал Роберт, и они снова замолчали.

По коридору прошуршала (справа налево) еще одна монахиня в клобуке и с толстой пачкой бумаг на согнутой руке. Тихо было, как в приемной какого-нибудь самого высокого превосходительства, но как ни напрягал Роберт слуха, ни звука не доносилось теперь из палаты, и совершенно невозможно было представить себе, что там делает этот странный чудо-инвалид в синем халате, исполосованном серебряными драконами.

Тут Роберт вдруг, ни с того, ни с сего (а в общем-то понятно почему) вспомнил давний разговор, который имел место между сэнсеем и человеком, которого прислал Аятолла, – разговор по поводу Интеллигента, которого они, впрочем, дружно и не сговариваясь, называли “наш Профессор”. “В экономике наш Профессор обладает скорее убеждениями, нежели познаниями”, – сказал тогда человек Аятоллы. И сэнсей вежливо заметил, что это звучит, как цитата. “А это и есть цитата”, – заметил человек Аятоллы (лощеный, длиннолицый, длиннорукий, вообще длинный, безукоризненно вежливый, весь с иголочки – от лакированных штиблет до употребляемых цитат). “Но, однако же, согласитесь, – к месту”. – “Вот как? И откуда же это?” – “Представьте себе, не помню. У меня странная память: я хорошо запоминаю тексты, но совершенно не помню ссылок”. Тут сэнсей посмотрел на Роберта, и Роберт не подкачал: “Андрэ Жид. “Подземелья Ватикана”. Перевод Лозинского. Цитата не совсем точная”. “Спасибо”, – сказал ему сэнсей и снова обратился к человеку Аятоллы и к теме разговора: “Но ведь ему и не надо обладать познаниями, нашему Профессору. Достаточно убеждений. Он же политик, а не экономист”. “Мы придерживаемся ровно такого же мнения”, – мгновенно откликнулся человек Аятоллы, и они, видимо, заговорили о деталях (и теперь понятно, о каких: как поэффективнее настрополить беднягу Резалтинг-Форса) – во всяком случае, Роберт был тут же отослан готовить кофе по-турецки…

– Все равно жалко, – сказал вдруг Тенгиз.

– Конечно, жалко, – согласился Роберт. – Он столько намучался, бедняга, и все коту под хвост. Но зато он научился поворачивать трубу!

– Какую трубу?

– Большого диаметра.

– Да я не о нем! – сказал Тенгиз с досадой. – Блин. С ним все ясно. Я о бедолаге этом, о Ядозубе. Хотя я все знаю про него. Больше вашего. Он был тот еще фрукт… Знаешь, он однажды вдруг при мне пустился в рассуждения: почему вот он с удовольствием смотрит на щенят и на котят, а от детишек, любых, его тошнит? Почему больную собаку жалко ему до слез, а бомжа какого-нибудь ну нисколечки. Старуха, говорит, прогуливает своего мопса, старого, как египетский сфинкс, уже оцепенелого совсем, – мопсу я сочувствую, а старуху в гробу видел и то с отвращением… Я ему сказал тогда: ты просто, наверное, очень любишь животных, Олгоша дробь Хорхоша? И знаешь, что он мне ответил? “Нет, – сказал он. – Я просто очень не люблю людей. Совсем не люблю. Никаких”. И при этом он смотрел на меня как на кучу свежего говна. Нисколечки не стесняясь и даже с вызовом.