Чак Паланик - Удушие

Кроме того, наступит момент, любила повторять мамуля, с которого твои собственные воспоминания, истории да приключения будут единственным, что тебе останется.

На своём последнем суде, перед этим её последним заключением, мамуля встала рядом с судьёй и произнесла:

– Моя цель – быть механизмом волнения в человеческих жизнях.

Она пристально смотрела прямо в глаза глупого маленького мальчика, и говорила:

– Мой замысел – дарить людям замечательные истории, которые они смогут рассказывать.

Прежде, чем охрана увела её в наручниках назад, она прокричала:

– Моё наказание – превышение меры. Наша бюрократия и законы превратили мир в чистый и надёжный трудовой лагерь!

Прокричала:

– Мы растим поколение рабов!

И для Иды Манчини это значило – обратно в тюрьму.

“Неисправимая” – неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.

А неопознанная женщина, та самая, которая бежала вниз по проходу во время балета, – орала:

– Мы учим наших детей беспомощности!

Сбегая по проходу и через пожарный выход, она вопила:

– Мы в такой структуре и микроконтроле, что это больше не мир – это чёртов морской круиз!

Сидя в ожидании у полицейских детективов, глупый маленький проблемный засранец поинтересовался, не нужно ли ещё привести сюда адвоката-защитника Фреда Гастингса.

А один из детективов тихо выдохнул неприличное слово.

И в этот же миг зазвенела пожарная сигнализация.

А детективы, даже пока звенел сигнал, всё равно спрашивали:

– ИМЕЕШЬ ХОТЬ КАКОЕ-ТО ПРЕДСТАВЛЕНИЕ, КАК СВЯЗАТЬСЯ С ТВОЕЙ МАТЕРЬЮ?

Перекрикивая звон, они спрашивали:

– МОЖЕШЬ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ СКАЗАТЬ НАМ, КОГО ОНА ВЫБЕРЕТ СЛЕДУЮЩЕЙ ЦЕЛЬЮ?

Перекрывая сигнал тревоги, приёмная мать кричала:

– РАЗВЕ ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ ПОМОЧЬ НАМ ПОМОЧЬ ЕЙ?

И звон прекратился.

Девушка сунула голову в дверь и сказала:

– Без паники, ребята. Похоже, очередная учебная тревога.

Пожарная тревога сейчас уже никогда не значит пожар.

А этот тупой малолетний обсос спрашивает:

– Можно выйти в ваш туалет?

Полумесяц наблюдает сверху за нашими отражениями на серебристых боках жестяного бочонка с пивом.

Мы с Дэнни присели на корточках на чьём-то заднем дворе, и Дэнни сбивает улиток со слизнями лёгкими щелчками указательного пальца. Дэнни поднимает полный до краёв бочонок, подносит своё отражение к настоящему лицу ближе и ближе, пока его поддельные губы не соприкасаются с настоящими.

Дэнни отпивает почти половину пива и сообщает:

– Вот так пиво пьют в Европе, братан.

Из ловушек на слизня?

– Нет, братан, – отвечает Дэнни. Вручает мне бочонок и поясняет. – Тёплым и без газа.

Целую собственное отражение и пью, а луна заглядывает мне через плечо.

На тротуаре нас ждёт детская коляска с покосившимися колёсами: внизу они шире, чем вверху. Днище коляски тащится по земле, а в розовое детское одеяло завёрнут песчаниковый булыжник, большой настолько, что нам с Дэнни его не поднять. Розовая резиновая детская голова пристроена у верхнего края одеяла.

– Насчёт заняться сексом в церкви, – просит Дэнни. – Скажи мне, что ты этого не сделал.

Если бы только не сделал. Я не смог.

Не смог драть, пялить, пихать, пороть, трахать. Все те эвфемизмы, которых не случилось.

Мы с Дэнни – просто два обычных парня, которые в полночь вывели ребёнка на прогулку. Просто парочка милых юных ребят из этого приятного райончика больших особняков, где каждый из них отодвинут вглубь собственного газона. Всё это дома с автономной, климатически контролируемой, элегантной иллюзией безопасности.

А мы с Дэнни так же невинны, как опухоль.

Мы безобидны, как псилоцибиновая поганка.

Здесь такой приятный район – даже пиво, которое оставляют животным, всё сплошь импортировано из Германии да Мексики. Мы перебираемся через ограду в следующий задний двор и высматриваем под кустами наш очередной груз.

Приседая, чтобы глянуть под листьями, я спрашиваю:

– Братан, – говорю. – Ты же не считаешь, что я добросердечный человек, правда?

А Дэнни отвечает:

– Ну уж нет, братан.

После нескольких кварталов, после всех этих задних дворов с пивом, в честности Дэнни можно быть уверенным. Спрашиваю:

– Ты не считаешь, что на самом деле я в глубине чуткое и христоподобное проявление абсолютной любви?

– Хрена с два, братан, – отвечает Дэнни. – Ты мудак.

А я говорю:

– Спасибо. Просто хотел проверить.