Виктор Евдокимов - Грубиян Валахов

— Ты мой, мой… — шептала и стонала Зойка. — Весь.

Захваченный ее восторгом и ужасом, он тоже шептал ей какие-то бессвязные слова и верил в них…

— Я буду стирать тебе рубахи, а то ты неухоженный, — сказала Зойка.

«Только этого еще не хватало, — усмехнулся в темноте Валахов. — А собственно — почему? Что я за фон-барон такой?» — подумал он и спросил Зойку:

— Зачем ты это сделала?

Она сразу поняла, про что он ее спрашивает.

«Дура, ты же девочка, зачем ты пришла ко мне?» — Вот что он хотел спросить.

Она поцеловала его и не стала объяснять, что естественнее ее прихода к нему ничего быть не может — полюбила и пришла, дождалась своего мужчину и пришла.

«Чему ты удивляешься, Валахов? Зачем ты задаешь дурацкие вопросы?» — всегда говорила ему та, со слишком печальными глазами. И он понимал ее и старался не удивляться.

— Я всегда знала, что ты появишься, и берегла себя, — прижимаясь к нему, шептала Зойка.

— Кто бы мог подумать, что на этом белом свете еще сохранились такие дуры?!

— Сам ты толстый дурак! — сказала Зойка и села.

«Она, кажется, уже не боится, что я вышвырну ее в окно», — подумал Валахов и, откинувшись на подушку, тихонько засмеялся.

— Тебе надо бы эту твою татуировку удалить… Сейчас, говорят, в институтах красоты с такими штуками хорошо расправляются.

— Зачем?

— Не задавай дурацких вопросов! — сказал он и только теперь понял, для чего он заговорил о татуировке.

«А почему бы и нет?» — подумал он.

— Ты полоумный, — тихо засмеялась Зойка и вновь легла с ним рядом.

— Молчи, — сказал Валахов и обнял ее.

«Она — что надо! Не зря узеньская столовая превратилась в клуб остряков. Вот тут и задумаешься: а что если возле твоей жены всю жизнь будут острить разные идиоты?! В каждом ее движении — женственность, и мой старик должен сразу это увидеть. А насчет светских манер и прочего — что же, на своем веку он видел разное: и с манерами и без оных».

— Ты о чем думаешь? — спросила Зойка.

— О своем старике. И знаешь, только здесь я понял, как мне не хватает его поддержки, его выволочек и его советов, которые, если разобраться, и на советы-то не походили. И только здесь я понял, что мы с ним одной породы и что я люблю его, как никого.

— Надо же! — удивилась Зойка. — Кто бы мог подумать, что ты кого-то любишь!

— Я люблю моего старикана! — как заклинание произнес Валахов и похвастался Зойке: — Он у меня генерал.

— Да ну! — уже по-настоящему удивилась она. И не поверила Валахову: — Врешь! Все вы сочиняете!

Валахов разозлился:

— Это почему же мой старик не может быть генералом?

— Потому что сам ты — некультурный грубиян!

— Я подозреваю, маркиза, что за культуру вы принимаете совсем не то, что надо.

— Потоцкий культурный, — сказала Зойка, и Валахов чуть было не столкнул ее с кровати.

«А я все же, когда надо, умею сдерживаться», — заметил он про себя и почти спокойно сказал Зойке:

— Потоцкий — лакей. И вся его так называемая галантность — ленты-бантики. И если ты о нем когда-нибудь при мне вспомнишь — я тебя вышвырну в окно.

— Не вышвырнешь! — не испугалась Зойка.

— Ишь ты… На глазах люди растут! — восхитился Валахов.

— Расскажи мне про своего отца, — попросила Зойка.

— Ну что тебе рассказать про моего старикана? Он ведь, с твоей точки зрения, тоже некультурный человек, хотя почти всем своим знакомым дамам он любит целовать ручки.

— Да ну! — удивилась 3ойка и вздохнула. — Мне еще никто-никто не целовал руки!

— Мой старик поцелует, — пообещал Валахов. — Мой старик видит на два метра под землю, а людей до самого их дна… Но я про него не так уж много знаю, хотя у него хватило некультурности рассказывать мне про себя всякое — как оно есть… Мой старик три раза был ранен, два — контужен, и один раз… впрочем, это уже не для дамских ушей… Мой старик был однажды поставлен лицом к стенке. И как он, став генералом, не стесняется своего крестьянского происхождения, так он не постесняется представить тебя своим знакомым. А ты будешь иметь жалкий вид, и бледнеть будешь, и еще будешь говорить какую-нибудь чушь, вроде «очень приятно!»

— Я буду красивая, а не жалкая, — сказала Зойка.

— И не хорохорься, — сказал Валахов. — Насчет красоты — может быть… Но что будешь бледнеть и молоть всякую претенциозную чепуху — это уж точно. Я сам много раз, как последний дурак, с видом знатока разглагольствовал об исполнительской манере Ойстраха, ни черта не понимая в музыке. К великому счастью, это проходит, как прыщики на роже. Но, к глубокому сожалению, мне что-то сдается — не до конца проходит. И для того чтобы позволить себе роскошь быть естественным, надо чего-то стоить или хотя бы немножко уважать себя, ненаглядного. А может, для этого надо, как мой старикан, минутку-две постоять лицом к стенке…