Виктор Евдокимов - Грубиян Валахов

«Вот, на любую стройку Союза!» — выбрасывая на стол несколько таких писем, один раз, когда у него зашел крупный разговор с начальником строительства Карпенко, заявил Валахов. Карпенко пробежал глазами первые попавшие под руку два письма и положил их в карман, а остальные отодвинул в сторону.

Увидев, как старательно он это сделал, Валахов сразу же пожалел, что начал хвастаться.

«Вы, молодой человек, — сказал Карпенко тихо и холодно, — совершенно зря тут со мной торгуетесь. Мы не на базаре и не на панели. И зря показываете мне эти бумажки — я и без них знаю, что вы как строитель начинаете более или менее котироваться. — Помолчав и так и не взглянув на Валахова, он нашел нужным добавить: — Не желающих работать на Мангышлаке я не смею задерживать, мне просто не дано такого права».

«Знал, что говорил!» — подумал сейчас Валахов, и у него даже зачесались подошвы ног. О, Карпенко хорошо понимал, что как бы он, Валахов, и его компания ни хорохорились, не достроив Узени, они ее не бросят. Он сам был строителем и понимал, что такое для настоящего строителя отдать начатое дело в чужие руки. А он, Валахов, тогда вспылил как мальчишка и зачем-то начал рвать эти письма. Глупо, конечно. Но и Карпенко сразу потеплел, снял очки и впервые за весь разговор поднял на него свои выцветшие, усталые глаза — глаза, к которым надо долго привыкать и можно вообще не привыкнуть. «Ты не кипятись, Андрей, и не зарывайся, — снова перешел он на „ты“ и впервые назвал Валахова по имени. — Я считаю, что я не ошибся в тебе с самого начала нашего знакомства. Я доверил тебе Узень — орешек, который не многим по зубам. И признаюсь, что сделал это тогда не от хорошей жизни… никого больше под рукой не было. Но сейчас ты проверен временем и делом».

«Мягко стелет, хорошо говорит, — подумал Валахов. — А чуть что — и до свидания не скажет».

«Ты знай, — продолжал Карпенко, — я уважаю тебя и твоих ребят и никому не дам вас в обиду. Но взрослейте! И не капризничайте! Вы строители, а не балерины. И еще — рискуйте, но головы не теряйте. Помните, что и победителей судят».

«Вот тут и пойми — и так, и по-другому… Крутись, как хочешь». — Валахов заворочался на кровати, и в это время дверь бесшумно отворилась и он почувствовал, как в комнату проскользнула Зойка. Она поставила рядом с его кроватью табуретку и села, а он лежал и ничего не говорил.

— Вы спите? — не выдержав, спросила Зойка.

— А, это ты, персона?! — удивился Валахов, как будто к нему сейчас мог прийти кто-то другой.

— Я, — сказала Зойка. — Кушанье для ребят готово, — помолчав, доложила она, и можно было подумать, будто только ради этого она и пришла сюда.

— Иди ко мне, — тихо позвал Валахов. — Иди ко мне, кухонная фея! — заорал он, подпрыгивая на кровати, и Зойка испугалась его буйства. Она все еще помнила, что он ее грозный начальник, который «если что не так, очень даже может расшвырять все кастрюли». Она еще боялась, что он и ее, как кастрюлю, может вышвырнуть в окно. Но тут она, как ни напрягала память, не смогла вспомнить конкретного случая, чтобы Валахов что-нибудь расшвыривал, и, не веря себе, спросила его:

— Андрей Васильевич, вы когда-нибудь что-нибудь вышвыривали у меня из кухни в окно?

— Не помню, — засмеялся он.

— И я не помню! — удивилась она. — А только я уверена, что вы выбрасывали закопченные кастрюли. Я и девкам своим всегда говорю: «Драйте кастрюли, увидит Валахов копоть — расшвыряет все, как в тот раз…» И они драют, потому что помнят.

— Как в тот раз?.. — сквозь смех спросил Валахов.

— Ага…

— Удивительные дела творятся на белом свете, — сказал Валахов и потянул Зойку к себе, а она брыкалась, но не очень, так только — для приличия.

Еще продолжалась эта душная ночь.

Валахов ощутил рядом с собой прохладную от только что принятого душа Зойку. Оказывается, она, пока рассказывала про кастрюли, не забывала раздеваться.

— Я голая, — прошептала Зойка, как будто сам он не мог почувствовать это.

— Ты молодец, что пришла… Надо уметь рисковать… Надо уметь плевать на все!

— Я не плюю, я люблю, — прошептала Зойка.

И у Валахова почему-то не повернулся язык сказать ей, что любовь — это ленты-бантики.

— Ты мой? Да, да, ты — мой?! Весь! Только мой!.. — с восторгом, болью и надеждой шептала Зойка. — Толстый — мой! Плохой — мой! Всякий — мой! Ты любишь меня?.. Только меня?!

И тут Валахов почувствовал, как ей страшно, но он уже ничего не мог сделать с собой. И даже пересиль он себя и выгони Зойку, она никогда не простит ему этого, хотя сейчас ей страшно и больно.