Павел Верещагин: Провожая в Лондон...

Я мысленно усмехаюсь.

— Если тебе некогда, я могу твои книги сам занести, — говорю я. — Как–нибудь потом.

— Нет, нет. У меня записано, — Маша показывает мне аккуратно составленный списочек оставшихся дел.

Она очень организованная. У нее всегда все рассчитано.

Маша вдруг обгоняет меня и заступает дорогу.

— Ты что, на что–то обижаешься? — спрашивает она, пристально глядя мне в глаза.

— Я? Обижаюсь? — я делаю вид, что удивлен.

— Я же вижу. Только не пойму, на что? Подумай сам, ну чем я виновата?

Я молчу.

Маша, как всегда, права. Мне не на что обижаться. Она никогда ничего мне не обещала. Не говорила о любви, не поддерживала разговоры о будущем, не строила совместных планов. Какие у меня могут быть претензии?

Да и вообще, мне не в чем ее упрекнуть: все три года она честно была мне подружкой. Проводила со мной все свободное время. Помогала мне учиться. Поддерживала, когда у меня были проблемы. Была по–своему преданной — многие интересные ребята добивались ее внимания, но она с первого институтского дня дружила только со мной.

Но для нее из этого ровным счетом ничего не вытекает. Нам было по пути — мы были вместе. Теперь наши дороги расходятся. И, в общем, я сам в этом виноват. Если бы хотел, то постарался бы попасть в группу. Так она понимает жизнь. Любил бы по–настоящему, — как Мартин Иден, как капитан Грей — сделал бы все, чтобы поехать вместе с ней.

Маша скрывается в дверях библиотеки, чтобы в последний раз сдать книги, а я гуляю взад и вперед по набережной и продолжаю думать об этом.

Что, собственно, я хочу? На что надеюсь? Что она из–за меня не поедет в Англию? Но ведь это смешно. Любой человек на ее месте не задумываясь поехал бы. Ну, разве что, я бы не поехал. Из–за нее. Но я — это другое дело.

Тогда в чем же дело? Что я хочу?

Наверное, все дело в том, что она уезжает без сожаления. Без стесненного сердца, без предательской дрожи голосовых связок, без влаги в уголках глаз. Как будто здесь ей не о чем пожалеть. Ничего примечательного не было. Как будто все это время она только и ждала отъезда и наконец дождалась.

Пусть бы она сказала: «Да, я уезжаю. Уезжаю на год, а если удастся — останусь дольше. Потому что это уникальная возможность стать специалистом и продвинуться в карьере, я ждала ее всю жизнь. Но я люблю тебя и буду все время о тебе думать и скучать». Или нет. Не обязательно про любовь. Просто сказать: «Мне было хорошо с тобой, с твоими непоседливыми друзьями, и я всегда буду помнить эти годы, как бы ни сложилась судьба». Но ведь она так никогда не скажет. Она не такой человек.

А если так, получается, что все было зря. Наша вечера вместе, наша компания, наши розыгрыши, наши импровизированные ночные дискотеки для толпы у разведенных мостов… Получается, что в то время, когда я был счастлив, дышал полной грудью, она всего лишь ждала момент, когда можно будет ехать. Туда, дальше, в большой мир, которого она достойна… И с самого начала знала, чем кончатся наши отношения. И потому не связывала себя обещаниями и словами о любви.

Получается, что вся жизнь здесь была для нее лишь подготовкой, ожиданием. Как первая июньская смена в детском лагере, когда нужно всего лишь дождаться отпуска родителей, чтобы ехать с ними к морю. А раз так, то все, что происходит вокруг: походы, костры, эстафеты, вечер зримой песни, конкурс по вязанию узлов — воспринимается лишь как способ скоротать время, дотянуть до следующего месяца и уже тогда наслаждаться жизнью и радоваться окружающему миру.

А может быть, думаю я, это моя вина? Если бы я сумел стать для нее тем, чем она стала для меня, она не уезжала бы с такой радостью. Но как можно стать для нее кем–нибудь, если твоим соперником является весь мир?

«Она просто боится, — утешаю я себя с грустью и даже с жалостью к ней, — боится хотя бы на волосинку связать себя обязательствами, просто чувством. Даже невинным сожалением. Боится дрогнуть. Потерять независимость».

А может быть, она права. И если хочешь достичь своей цели, нельзя позволить опутать себя привязанностями. Так устроен мир. Как бы я не надеялся, что мир устроен по–другому.

На маленькой площадке перед цирком поджидают желающих покататься два нарядных пони — черный и гнедой. На спинах — седла с орнаментом. Грустные городские животные.

Черный пони стоит, глядя в землю с сосредоточенным достоинством. В постриженную султаном жесткую гриву густо вплетены белые и алые шнурки. Он упрямо склонил голову и думает о чем–то своем. Как живая статуя гордого пони.