Павел Верещагин: Невеселая история

— Тьфу на тебя, — плюнул в сердцах дед. Ему было не до шуток.

Он понял, что здесь ничего не докажешь, и, развернувшись, пошел вон из магазина.

«Председатель! — решил старик, выйдя на улицу. — На него последняя надежда».

А председатель как раз в это время, неприятно морщась, раскачивался внутри колхозного «газика» на ухабах деревенской улицы. Председатель ехал с фермы, где наконец разобрался с покинутыми в праздники телятами, отчитав, кого нужно, и распорядившись обо всем, что можно. На ферме, в целом, все обошлось. По крайней мере, могло бы быть и хуже.

Проезжая мимо сельпо, председатель увидел стоящего на крыльце и озирающегося в растерянности деда Архипа

— Ну-к, притормози, — вспомнив что-то и усмехнувшись, бросил председатель шоферу.

Тот лихо подрулил к крыльцу и осадил машину.

Председатель опустил стекло и строго посмотрел на деда.

— Что ж ты, Архип Платоныч? А?

Сердце у старика упало.

— Так, значит, Архип Платоныч. Мы тебе к празднику ватник новый выписали, а ты в ответ колхоз без молока оставил.

— Так не я же! — попытался оправдаться дед. — Алексей Михалыч, дорогой! Неужели ты этой шалаве веришь?

— А как же не верить, если у нее в документе черным по белому Архип Шинденков? — скорбно спросил председатель.

Шофер незаметно прыснул.

Дед пристально посмотрел на них обоих, потом вдруг сорвал с головы шапку и повалился на колени прямо в грязь.

— Леша, милок, — горячей скороговоркой зашептал дед. — Помнишь, как я вас с Ванькой моим, сорванцов, учил мальков рубахой ловить. — Не дай ты мне загнуться на старости лет. А я тебе чем хошь… Хошь деньгами — у меня на похороны припасено

— Ты что дед, пьяный, что ли, — оторопел председатель. — Иди проспись. Нашелся мне Ротшильд. Трогай, чего смотришь, — бросил он шоферу.

Последняя надежда укатила от деда по ухабистой улице.

Ночь, как и полагается, дед провел в мастерских, но работа, исполняемая обычно им с ответственностью и удовольствием, в этот раз тяготила и была некстати.

К ночи поднялся ветер. Он грохотал листом железа на крыше, задувал сквозь щель под кровлю и раскачивал под потолком электрический фонарь в жестяной юбке. Было зябко, знобило… Архип оглядывал стены мастерской, по которым скакали чудовищные тени, отбрасываемые кабинами тракторов, верстаками и колесами на осях.

«Вот тебе и ядрена вошь! — думал дед. — Угораздило же меня схлестнуться с этой Тонькой! Ради ее поганых трешек. Ей человека упечь — как сморкнуться! Дымоход-баба. Вся начальство у нее в кобелях ходит. Уж что у нее в магазине творится — а все с рук сходит. Оглянуться не успеешь — покатишь в казенном вагоне лес валить. А какой мне теперь лес? Сила уж не та! Загнусь где-нибудь под елкой, как собака! Если б десяток лет назад…»

Дед мерил старыми подшитыми валенками студеный цементный пол и кутал зябнущие плечи в ватное пальто с воротником. Ныло сердце.

В самый разгар ночи, в самый темный ее час, фонарь под потолком особенно закачался, забился на крючке, и лампочка в нем рассыпалась со звоном.

Дед вздрогнул, но лампочку менять не стал, а забился в угол на своем топчане и остался сидеть так, глядя в темноту и слушая, как бьется лист на крыше. Руки его мерзли.

Перед глазами Архипа встали почему-то похороны его жены, Елизаветы, и она в гробу, совсем чужая, непохожая на себя живую, строгая, холодная и, что поражало больше всего, совершенно равнодушная к Архипу и его горю.

А еще вспомнился Петька, его старшенький, ясный, как солнышко, умерший в голодный год от крупа, так и не дожив до трех лет. Вспомнилась его болезнь, весной, в распутицу, когда Петька начал задыхаться и у него посинели ноготочки. Соседская бабка сказала, что помрет, но Архип не поверил, схватился, как был, и с мальчишкой на руках пешком пустился в больницу, в район, за 16 километров. Пустился ходко, но сразу же за деревней почувствовал, как сделались ватными с голодухи ноги. Не было сил. Он отдыхал, прислонившись спиной к деревьям и тяжело дыша, и снова шел, увязая в грязи. А Петька задыхался на руках, кашлял отрывисто, будто лаял, а когда кашель немного отступал, начинал тихонечко плакать, беспомощно и доверчиво, будто бы жаловался Архипу, как ему плохо и больно, и надеялся, верил, что отец поможет, что отец не допустит беды. Архип бежал и шел, и брел еле-еле, и почти уже полз и не было из-за распутицы на дороге ни одной попутной телеги или грузовика. А парнишечка вдруг притих на руках, не кашлял, а лишь дышал с трудом, и наблюдал за лицом отца серым скорбным глазком, за двигающейся щетиной, за ручейком пота на кадыке, за губами, за парком изо рта. Он не плакал уже, последняя чистая слезинка сохла в уголке его глаза, и во взгляде его не было укоризны, а было понимание, и прощение, и от этого взгляда Архип понял, что все, конец, и сейчас в ангаре, как и тогда, на дороге, волосы зашевелились у него под шапкой.