Генрих Далидович: Юля

Вскоре, после трех–четырех танцев, местные взрослые парни неожиданно раскидали костры, на площадке стало темно, раздался свист и началась толкотня. Кто–то пронзительно закричал: «Гони нивнянцев!» — Стася и Толика оттиснули от Юли и Аньки, погнали в темень, толкая в бока.

Девушки испугались, запищали, танцы сразу разладились.

— Вы хулиганы! — разозлившись, кричала на Миколу–лесника, который подошел к ним, Анька. — Вас самих надо бить…

— Тихо ты, птенец! — хмуро сказал тот, — Пусть знают, что можно, а чего нельзя…

Юлька только теперь вспомнила, что Микола тогда весь вечер не танцевал, кажется, следил за нею, краснел, шептался со своими приятелями, которые тоже не танцевали, стояли, насупившись и надвинув на глаза козырьки кепок.

— Все будет хорошо, — сказал Микола, он не отходил от девушек. — Степан, давай вальсок!

Степан заиграл, и Микола пригласил танцевать Юлю. Осторожно вел ее по площадке, крепко, но легко держал в руках, увертывался или подставлял свои плечи, когда на них налетали пары.

Танцевали молча. Когда танец кончился, Микола не отпускал ее, стоял рядом и, волнуясь, пытался заговорить с Юлей.

Но вот Степан заиграл прощальный марш, и все поразбивались на пары, повалили в темень, одни охотно присоединившись к общей компании, другие стараясь уединиться. Юля юркнула в сторону, почти побежала. Услышала, однако, что Микола не отстал, быстро догнал ее, пошел рядом.

— Ты не води знакомства с ними, нивнянцами, — сказал он, — они плохие ребята…

Юля никогда до того не испытывала такого страха, как в тот вечер, у нее колотилось сердце, перехватывало дыхание. Вначале она испугалась оттого, что пойдут сплетни, мол, гуляла с парнем, а после заспешила изо всех сил потому, что вслед за ней спешил Микола. Возле ее хаты он схватил руку девушки, задержал в своей, и она невольно взглянула на него, высокого, тонкого, вихрастого.

— Пусти, — испуганно проговорила она и попыталась вырвать руку.

— Юлечка, постой немного со мной, — просил он, — ну одну минутку.

А у нее была только одна мысль — вырваться, уйти. Она чувствовала, что он неплохой человек, но стеснялась его, не могла и подумать о том, что можно его полюбить.

— Пусти, — снова попросила она и всхлипнула.

— Ну, не надо, — уступил он, — я ведь не хочу тебя обидеть и никому этого не позволю. Я, знаешь, за тебя… Как ни за кого другого, заступлюсь за тебя… — и отпустил ее руку.

Она, подгоняемая непонятным страхом, и минуты не задержалась тут, убежала в хату.

— Рано начала танцульками заниматься, девка. Видела в окно, как липла к какому–то высокому, — сердито сказала мать, встретив ее у порога, — уже хотела выйти и загнать в хату. Натанцуешься еще…

Сердитые слова матери усилили чувство отчуждения к парню, и Юля всячески старалась избегать встреч с Миколой; ей и в голову не могло прийти, что когда–нибудь она будет раскаиваться в этом.

…Осенью, когда Юля уже закончила десятилетку и не прошла по конкурсу в педагогический институт, она, подбитая на это Анькой, уехала с ней по вербовке на Север. Вскоре услышала (подруги написали), что Микола женился, взял из соседней деревни Любку, маленькую, не очень красивую, но хозяйственную девушку. Но Юлька тогда и не переживала по этому поводу, решила: женился, ну и пусть женится на здоровье, а ей еще рано выходить замуж.

Наутро мать рано вернулась из гостей — она купила сено, случайно попала на легковушку и съездила на ней к старшей дочке, немного погостила, принесла домой новость: Манька затяжелела четвертым ребенком. Ничего не писала об этом, стеснялась. И она и муж ждут только сына.

— Ты, дочка, помоложе, сходи к Солодухе, а то я устала. Попроси коня — съездим в Малышки за сеном. Скажи, что корма совсем нет, на один раз только осталось дать корове…

Солодуха и сейчас был бригадиром; Юля подумала, что надо сходить к ним еще и потому, что ее пригласила зайти Анька.

— И с подругой своей поговоришь, — сказала мать, — к нам она приходила?

— Приходила.

— Хвалилась?

— Еще как! Очень довольная.

Она немного приоделась, постояла перед зеркалом и вышла.

Шла вторая неделя апреля; снега уже почти не осталось, только кое–где в бороздах и лощинках его можно было увидеть, а так всюду серел на дорогах старый осенний лед, на котором стояла вода. Воды было много, она собралась на улице, на огородах, возле хлева, целое озеро ее блестело на околице.

Стены и крыши подсохли, побелели, как подсохли и посерели заборы. С них уже сыпалась под ветром пыль — в паводок их залило грязной водою, а теперь они обсыхали, стряхивали с себя песок.