Валерий Мусаханов: Нежность

Я у Кости спрашиваю:

— Ты общак-то уплатил?

— Нет, — говорит, — а что?

— Да отдай сам, чтоб не разговаривать. Знаешь же, что они тебя не любят.

— Ладно, — говорит, — пусть попросят.

Ничего я ему не сказал. Думаю, тебе жить, не маленький, сам понимай, что к чему. Да и не такой он мужик был, чтобы слушать.

А Самовар все шустрит по бараку, только слышно, как он работяг лает, противно так, гундосо. Ну добрался до наших нар. Кто не платил, дают ему деньги. Руки у него трясутся, когда он мужичьи рубли в кису опускает. А Костя сидит с краю на нижних нарах — нога на ногу — и смотрит на все на это, и рожа у него злая. Я уж научился узнавать, когда он злой. Ну и бросилось мне в глаза, что он в сапогах. Только что, разувшись, сидел, ноги поджавши. Ну мне ни к чему это вроде. Смотрю так сверху, как он ногой качает, и тут Самовар подваливает и гундосит:

— Получку получил?

— Конечно, я же работал, — отвечает Костя и лыбится, но улыбка, скажу, у него нехорошая и зенки белеть начали.

— Сколько? — квохчет Самовар.

— Да мало, хотелось бы больше.

— Короче! Семь рублей давай.

— Сколько, сколько? — Костя так встал рядом и наклонился к Самовару, будто не разобрал его квохтанья.

— Семь, — гундосит Самовар.

— А что, я у тебя в долг брал? — спросил Костя. И так спросил, что у меня — букахи по горбу.

И Самовар перетрухал.

— Ты что, ты что? — лопочет. — Ворам общак платить не хочешь?

— Я его никогда не платил и платить не буду, — говорит Костя.

Самовар услыхал и сразу — на ход из барака. Не ожидал он этого даже от Кости. Ну, фраера все притихли. Позабивались в дыры свои под лохмотье. Знают, что сейчас блатные прибегут. Они этого так не оставят. А фраеру и на кровь посмотреть интересно и боязно, чтоб самому под горячку не перепало по шее. А я сижу на верхних нарах, ни рук ни ног не чувствую, и, ей-богу, даже лампочка черной показалась, а она полкиловаттка. И так нехорошо мне как-то, будто мыша мокрого проглотил. Ведь я-то битый, знаю, что сейчас будет. Полжизни отнимут у Кости эти гады. И думки такие невеселые. Ну я же обыкновенный фраерюга, у меня сроку полтора года осталось, я еще на воле погулять хочу. Ну что мне до этого дерзилы за дела? Чем я ему помогу? Ну завяжусь — и мне ребра поломают. А с другой-то стороны, ведь он мне — кирюха. На меня бы кто попер, хоть блатной, хоть голодный, так он не стал бы смотреть, как меня убивают. Ох, и тошнехонько мне стало. Был у меня ножичек в заначке, такой — хлеба отрезать. Достал я этот ножичек, в рукав спрятал и слез с нар, тоже обулся. Ничего не говорю Косте.

В бараке тишина. Фраера все притырились; по нарам только лохмотины горбятся. А кто вообще на улицу выскочил, подальше от кипежа. Костя сидит, тоже молчит, даже на меня не глядит. Я подошел к печке, посмотрел, есть ли поленья. Смотрю есть и добрые: в случае чего оборониться можно. И тут Костя мне говорит:

— Ты сходил бы, посмотрел, как там у ларька. Может, очередь поменьше стала, — а на меня не глядит.

— Ладно, — говорю, — потом схожу, еще время есть, — а у самого что-то отмякло в душе. Ну, думаю, ты меня по делу брать не хочешь, но я тоже не скотина, я друзей не бросаю. И такая дерзость вдруг заиграла. Хоть раз-то, думаю, разгуляться, а потом и помирать можно, хрен с ней, со свободой-то. Сколько я от этих гадов терпел, от воров, так неужто должником останусь.

И тут влетают в барак! Рыл шесть! И Самовар — первый и кричит:

— Вот эта сука общака платить не хочет! Убивайте его, воры!

Костя встал так спокойненько, к печке прислонился. А мне сбоку видать, какая у него улыбочка, и зенки белые узкие стали. Худой он, стропилистый. Ну, воры к нему подступают, говорят, что, значит, тебе воровская колонна не нравится, беспредела захотел?

Я полено взял, думаю, хоть подкину ему, а то он с пустыми руками, а кое-кто из этих гадов уже ножи вынимает. Но тут Костя наклонился, из-за голенищ два таких ножа вытянул… Ну по три рыла на такую пику наколоть можно. Прижал он ножи к бокам и так, с улыбочкой говорит:

— Конечно, вы здесь меня похороните, но учтите, двоих-то из вас я с собой прихвачу. Ну, так, может, не будем шуметь? Пусть двое, кто за воровскую вашу идею пожертвоваться хочет, выходит. Я им кишки выпущу, а потом уж со мной делайте, что хотите. Ну! Кто смелый?! — и пошел он на них с ножами. — Я, — кричит, — вас, гадов, в рот и в нос. Я плевал на ваше стремление к жизни и буду с вами биться, пока не зарежете. Или вы мне жить мешать не будете. Я вас не трогаю, вы — меня! Ну! — кричит. — Что ж вы не кидаетесь?