Глеб Горышин - «Есть по Чуйскому тракту дорога...»

Я прочитывал это по нескольку раз на дню, потому что машинка, заправленный в нее рассказ и две деревянные ложки, и перья от съеденных рябчиков, и корки хлеба — все находилось вместе на одном столе. Раз вечером, когда мы ужинали после работы на тракте, Иван вдруг прочел свою фразу, нащупал указательным пальцем левой руки букву «X» на клавиатуре нашей общей машинки «Москва» — и забил это сравнение: «как малина». Ему оно не понравилось. Фраза стала короче: «красные губы» — и все.

…А потом вдруг стихло. Я вышел на волю и увидел, как до самой Катуни наклонилась гладкая снежная боковина, вся в блесткой чешуе. Снег ежился, шевелился, подрагивал, жмурился и сиял; в каждой чешуйке — по солнцу. Было утро, я постоял на ожившем солнечном насте, сведенный усталостью прошлого дня и холодом ночи. Несчастье вдруг растаяло во мне, я ринулся бегать, приминать валенками вкусно хрустевший снег, вбирать в себя его живую, ясную радость. Я вбежал в домик и потянул с Ивана медвежью шкуру. Морда медведя, мохнатая его челюсть, топорщилась белесыми, заиндевелыми шерстинками, будто он сам, облезлый медведь, дышал во сне.

Иван свернулся калачом и ни за что не хотел вставать. Он не отдавал мне медвежью шкуру. Но я все-таки его поднял. Я вытащил его на улицу и повалил его в снег, принялся тормошить и мять. Он щерил зубы, шевелил своими богатыми бровями и шипел:

— Уйди, падла, сучка.

Потом мы метнули жребий, кому идти на Катунь за водой, пососали кусочки сахару, пожевали хлеб, пахнущий замазкой, и отправились на охоту. Иван пошел в горы поискать рябчиков, а я сразу же за домом увидел ночной заячий следок. Заяц повел меня к реке, я запутался в густере тальниковых закостеневших зарослей, исцарапал лицо, нахватал за ворот куржаку…

Я считал себя упрямым человеком и не бросал следа. А заяц был любопытен. Он поднялся столбиком, вытянул кверху уши. Я угодил ему одной дробиной в заднюю лапу. Он пытался от меня убежать на трех лапах, но я его догнал.

Шумела река, кругом меня обступили белые горы, за горами — тайга; на солнце жмурился снег. Я стукнул добытого мной зверя, зайца, о приклад, чтобы он умер. Стиснул пальцами теплую от недавней жизни, мягонькую мою добычу и подумал о себе как о жестоком, но в то же время нежном человеке.

Иван принес рябца. Мы затопили нашу русскую печку, стали смотреть на огонь и курить. Огонь творил свою жизнь, свое искусство — пляску, то робкую, слабую, то вдруг неистовую. Мы сидели около печки в шапках и ватниках; огонь плясал по нашим лицам; мы разгорались от жары и треска пихтовых поленьев. Нам захотелось немедленно сесть и писать наши книги, доказать наши истины, приобщиться к высшему благу двадцатого века. Но писать предстояло долго, всю зиму, всю жизнь; до блага — ехать четыреста километров по тракту… Огонь красовался, боролся, плясал, побеждал, а мы сидели, замшелые чурбаки, нам было по двадцать пять лет, и целый день мы калились на мартовском солнце.

Я сказал:

— Иван, сегодня что-нибудь случится.

Мы оба посмотрели в мохнатое, заросшее морозной плесенью окошко.

— В Киеве у меня была баба… — сказал Иван. Он пошевелил бровями.

Мне очень хотелось узнать побольше про эту бабу, но я смотрел в незрячее оконце и молчал. Ивану тоже хотелось поговорить про это, но он не спешил…

— У нее было такое тело…

Я сказал:

— Оно отблескивало на солнце, как мокрое весло.

— Ну ты, гнида, — сказал Иван. — Зануда…

Мы сварили зайца, похлебали горячего бульона, а к мясу не притронулись, ни я, ни Иван. Я отнес мясо в сени на холод, Иван не спросил, кому это и зачем.

После еды и чая мы жгли сигареты еще сильнее, с чмоканьем проглатывали дым. Дым сам по себе выходил из наших открытых ртов и ноздрей. Сигареты были короткие, дым от них едкий, вонючий; приходилось щурить глаза; все колебалось, плыло…

— Давай, Ваня, выпьем, — предложил я.

— Мне это вообще-то не надо, — сказал Иван. — Но можно и выпить. Валяй, шуруй.

Ему не надо, а мне надо… Я остался сидеть как сидел. Но что-то мне не сиделось.

— Успеем мы выпить, — сказал я Ивану. — Пойдем на тракт и остановим седьмую по счету машину. Не первую, не вторую, а седьмую. Пусть это будет наша счастливая семерка. Помнишь, у Леонова, в «Скутаревском»?..

— Да. Помню.

Едва ли Иван читал Леонова. Он древних авторов любил читать. Фукидида.

Мы вышли на тракт, стали у обочины, и фары щупали нас, шарахались в сторону, за поворот.

Седьмым оказался «козел» с брезентовым верхом, на каких ездило начальство, геофизики и пограничные офицеры. Мы выскочили на середину тракта и замахали руками. Мы кричали какие-то несуразные слова.