Стэн Барсто - Задиры (сборник)

— Ну не каждый вечер она уходит. Вы же не хотите сказать, что…

— Я ничего не хочу сказать. Только вижу я легкомыслие, которому следует положить конец. Ну ешь, а то остынет.

— Может, это у меня не все как следует.

— У тебя? — Она снова посмотрела ему прямо в глаза. Нож на этот раз застыл, не дорезавши хлеб.

— Я ведь не зарабатываю столько, чтоб у нас было все нужное. И дома мало бываю. Чего же тут удивляться, приходится ей работать, а развлечься тоже хочется.

— Эге, многие женщины тоже бы… — Она умолкла, словно боясь наговорить лишнего, затем двумя резкими взмахами отрезала кусок хлеба. — И что это ты вечно себя принижаешь, чурбан этакий! — Она отвернулась, и то, что сказала затем, прозвучало тихо и даже невнятно, как намек, что разговор окончен: — Ты вправду чурбан, иначе давно бы указал мне: не суй нос в чужие дела.

Именно так и надо ему поступить — или больше здесь не бывать. Да жаль. Лучшего пристанища не найти. Она стояла к нему спиной и молчала. Брайен взял кусок хлеба, обмакнул в желток и принялся за еду.

— Ну вот все и устроилось, Глория, твой папа будет дома.

Девчушка сидела на диване рядом с Брайеном, уставясь на голубевший прямоугольник телеэкрана. Музыка неожиданно зазвучала очень громко, изображение дрогнуло, фигуры заколебались. Так бывает, если смотреть сквозь потревоженную воду.

— Ох, всегда так, — сказала Глория, — портится на самом интересном. Пап, покрути там какую-нибудь ручку.

— Я уж отлаживал, — ответил Брайен. — Наверно, помехи.

— Нет, сам телевизор барахлит, — вмешалась Джойс. — Пора нам завести новый, — Она рассеянно оглядела комнату. — Куда это я дела свою расческу? Ты, Глория, не брала? Я у тебя спрашиваю, Глория.

— Нет, мам.

Джойс стала отодвигать диванные подушки.

— Вот она где. — Став на коврик перед камином и смотрясь в висящее там зеркало, она начала причесываться. В бледном золоте ее волос попадались пряди, отливавшие серебром, если на них падал свет, причем было это не от возраста, с детства осталось, но смущало Джойс, и она иногда заводила речь, не перекраситься ли полностью в блондинку. Брайен был против.

— Мам, мне не видно.

— Потерпи минутку. Я совсем опаздываю.

— Где у вас сегодня?

— В клубе «Зеленый лес».

— Публика у них ничего?

— Не знаю. Если такая же, как во всех других рабочих клубах, то им подавай только певцов да комиков.

— Мам, а покажи свой костюм.

— Опять ты, Глория… Ну обязательно, как только мне уходить. Ты же видела его столько раз. Я опаздываю, дорогая.

— Ну, мам, только одним глазочком.

— Уж ладно, если обещаешь вести себя хорошо и слушаться папу, когда подойдет время спать.

— Она всегда слушается, так ведь, малыш?

Джойс скинула юбку, открылся эстрадный костюм, с блестящей отделкой, с высоким вырезом на бедрах, открывавшим во всю длину ее прекрасные ноги, обтянутые сетчатым нейлоновым трико. Она уставила одну руку на бедро, взмахнула другой и слегка повернулась на одной ноге.

— Та-ра-ра!

При этом она искоса взглянула на Брайена, в опасении прочесть недовольство на его лице. Странное дело, но в доме костюм всегда выглядит более смелым, чем на эстраде. Становилось неловко вот так показывать себя в семейной обстановке, хотя вечером, на подмостках, она не испытывала никакого смущения, демонстрируя свои ноги перед совершенно незнакомыми людьми.

— Мамочка, какая ты красивая.

— Да, любимая, держусь. Пока что мне вслед оборачиваются. — Джойс окинула взглядом свои ноги. — Несколько кружек пива, этакие ножки — и Леонард эту публику хоть до смерти разделывай.

Игривость слов скрывала ощущение вины, не оставлявшее Джойс, глупое ощущение. Брайену вроде бы все равно. Лицо его, когда он мельком взглянул, а потом снова уставился на экран телевизора, ничего не выражало. Джойс стала натягивать юбку и скоро собралась уходить.

К половине десятого Леонардо закончил первую часть своей программы — заурядные штуки с цветастыми шелковыми платками, со стальными кольцами, которые таинственным образом переплетаются друг с другом, а после вновь разъединяются; точно рассчитав, сколь долго выдержат зрители показ подобного рода фокусов, он в завершение извлек Джойс из кукольного домика, который, как все только что видели, был пуст. Затем наступало самое главное, его конек, когда аудитория, хотя бы лишь солидаризуясь с отдельными своими представителями, могла принять участие в действии. Бывало, любопытные выспрашивали у Джойс о секретах Леонардо, а когда она уклонялась от ответа, то восклицали: «Известное дело, все это одни трюки!» Конечно, трюки. Все дело в мастерстве, с которым Леонардо подает свое трюкачество, будто оно легче легкого. Всего-то навсего. Однако гипноз — совсем другое. Всякий раз можно убедиться в его неподдельности. Джойс однажды видела, как Леонард усыпил половину зала, всех их заставив по-дурацки сцепить пальцы на собственных затылках. Так и сидели, пока он не позволил высвободиться. Себя Джойс никогда не видела в ходе представления, в котором сама участвовала, лишь догадывалась, как это выглядит: Леонард фотографировал на одной из первых репетиций и показал ей снимок. Она тогда не смогла подавить в себе чувство неловкости, а чтобы скрыть его, посмеялась: «Трудно даже представить, чего только вы не можете заставить меня выделывать под гипнозом». — «Как правило, объект гипноза не совершает то, что противно его природе, — растолковал Леонард. — Однако вместе с тем как знать, что за силы дремлют в людях? Вышла у меня раз на сцену молодая дама, и напало на нее бесконечное желание все с себя снять. Срочно пришлось будить ее, чтоб обойтись без неприятностей».