"Ну хозяин, ай да молдаванин!", думал Берку, шумно выдувая воздух из ставших гигантскими ноздрей и поглаживая толстенный фотоальбом, лежавший на столе. В альбоме за его, Пантелеймона, фотографиями — отдельно и с женой, с женой и с дочерью (до чего очаровательный был ребенок!), за фотографиями собственных родителей, родителей жены, за фотографиями дяди Пети и тети Марианны, погибших в аварии, за фотографиями каких-то теток жены, один бог знает, как их зовут, за фотографиями нанашей — Гали и Тудора, живших счастливо и спившихся в один год, за фотографиями соседей, рассеявшихся, как сон — кто за границу, а кто — на тот свет, за фотографиями застолий, курортов, колхозных собраний с вручением Пантелеймону вымпела "Отличнику соцсоревнования", и еще — за фотографиями десятков, сотен совершенно незнакомых людей, остававшихся в памяти только благодаря этим самым фотографиям, притаились, круглым счетом, тридцать две тысячи евро, девятнадцать с половиной тысяч долларов и восемьдесят восемь тысяч леев.
Был, конечно, риск, что на таможне заинтересуются странным грузом — часто ли через границу семейные альбомы везут — да только пересылать все состояние супруге Пантелеймон не решился. Уж слишком много мужей были брошены обжившимися на вольных хлебах женами, и бедняга Богдан был далеко не первым в этом списке. Собственно, потому-то Пантелеймон и отказался продавать альбом, за который, между прочим, предлагали пятьдесят лей. А что — кожаный переплет, чеканный медальон с красным камнем посередине обложки — наверняка можно было сдать, и не за пятьдесят, а за все двести пятьдесят леев в какой-нибудь из антикварных магазинов Кишинева.
"В Испании продам", решил Берку и вышел на улицу — подышать морозным ночным воздухом. Часы показывали полтретьего, но спать Пантелеймону было никак нельзя. Ровно в три приедет такси, заказанное аж за триста леев из райцентра, чтобы самое позднее к пяти-полшестому быть в кишиневском аэропорту. В Будапешт, город-привал на пути в Барселону, самолет вылетает в семь пятнадцать, посадка завершается за сорок минут до отлета, да пока доедем, да таможенный контроль…
Сделав несколько глубоких вдохов, Пантелеймон вернулся в дом.
— Ну, прощай, — пробубнил он и оглядел пустую комнату. В других комнатах тоже было пусто, да так, что эхо отвечало в полный голос даже скрипящему под ногами полу.
Пантелеймон продал решительно все. Все на что нашелся покупатель. Вещи, на которые охотников не нашлось, Пантелеймон продавал за бесценок — он очень торопился поплотнее наполнить альбом.
Теперь, глядя на распухшую фотоколлекцию, страницы которой касались друг друга только если альбом придавить задницей к табурету, Пантелеймон гордился тем, что он молдаванин.
"Вот она, независимость!", подумал Пантелеймон. Пройти бы только таможни, а там… Райская страна, беззаботная жизнь, и пусть жена что-то вякнет — вычищать ей коровье дерьмо до конца своих дней!
Перевязав альбом веревкой крест-накрест, Пантелеймон отправил его в кулек — в компанию к одежде. На столе оставались деньги на такси, билеты на самолет и загранпаспорт.
И еще — конверт, запечатанный и аккуратно подписанный.
* * *
"В Барселону", радостно затрепетало в груди Пантелеймона и он швырнул изуродованный монтировкой замок в угол комнаты. Снег таял, стекая с ботинок грязными струйками прямо на ковровую дорожку.
Какие все-таки красивые названия: Барселона, Сарагоса, Валенсия, Мальорка. Разве в этих городах могут плохо жить? И куда нашим Мындрештам до них? Нет, только вслушайтесь: Бар-се-ло-на! Это же музыка, звуки цимбалы, пение канарейки — Серафима писала, что эта птица в Испании чуть ли не в каждом доме.
В доме Богдана было аккуратно: будто кто-то невидимый — неужели домовой? — следил за порядком все три года. Даже пыли не заметно.
Холодильник!! Черт, он работал — тихо, как и полагается итальянскому холодильнику, но все же работал. Пантелеймон выдернул штепсель и усмехнулся — все-таки в тюрьме Богдан переживал не зря.
В большой комнате Пантелеймон сразу направился к серванту — освобождать его от чешского хрусталя. Посуды было очень много — без большой коробки никак. Такая, из-под телевизора, была — он вспомнил — в погребе, хоть бы мыши не погрызли. Пантелеймон матюгнулся: хочешь не хочешь, а снова придется идти домой.
— Домнул [господин — молд.] Челарь?
Пантелеймон вздрогнул и присел на корточки.
— Дом номер девять?
Читать дальше