Юрий Филиппов - Насмешка любви

Он поставил доску на самое освещённое место веранды, да так, что тени от резьбы, усиливая впечатление, делали задуманный сюжет рельефнее.

– Ну, что? – спросил он.

От избытка чувств у меня комок подступил к горлу, и слеза накатила в глаза.

– Фантастика! – с трудом только и промолвил я.

На деревянном полотне, выструганном то ли из липы, то ли ивы, осины или же ольхи – точно не знаю, не спрашивал, – предстала предо мной по-над ковыльной степью дорога, по которой шёл солдат с котомкой за плечами, опирающийся на самодельную клюку, вырезанную, по-видимому, из найденной по пути сучковатой ветви. По ту стороны дороги – скорбные лица вдов, одних вдов, а далеко впереди – на взгорье молодая женщина, вознёсшая своё запрокинутое лицо к небу и руки, заломленные в згибе, просящие о милосердии.

– Ну вот и всё, – сказал он. – Не думал, как назвать, но, по-моему, всё же стоит так: «По дороге домой».

– Абсолютно, в точку! – заметил я в изумлении.

Всё то время, что я общался с этим необыкновенным художником, три пары детских глазёнок из-за кустов жимолости и ирги с любопытством разглядывали меня – этакого диковинного городского гостя да ещё – журналиста, который пишет про кого хочет и про что захочет в газеты и толстущие журналы. Разглядывали, пока мать, заприметив своих озорников, не загнала их в дом, дав каждому конкретные задания. Двое старших безропотно подчинились, но только не младший:

– Ну, ма-а-а-а-а!.. – канючил он. – Разреши-и-и-и! Интересно же!

– Нечего отцу мешать. Видишь – он занят! – прикрикнула она на него.

А затем, увидев, что муж завершил работу, стала накрывать стол к обеду.

Тут, нужно сказать, она постаралась на славу:

– Вот! Фирменный коньячок. Татьянин, – уточнила она, поставив на стол напиток цвета спелого граната в плотно закупоренном резного стекла замысловатом графине. – Двойной очистки, на лесных травах да ягодах. Трёхлетней выдержки. Лечебный! И голова не болит, и давление не скачет. Ну и вот всё то, что есть в огороде.

– А эта нарезь от окорочка в подарок – от Моти, – продолжила она, делая вид, что ревнует, – любит она тебя, Андрюша, эта Кувалдочка, как, впрочем, и все наши бабы. Ох! Смотри мне, не сподобила бы она мово милого к себе под бочище. Глядишь – стибрят.

И в этом «мово милого» едва-едва, но всё же чувствовалась не так уж и далеко затаённая и отнюдь не показная нежность. Больше того – там не было ни на йоту лжи. Но я никак не мог понять, что их связало – таких внешне двух разных людей, и две неоднородные, по сути, судьбы, соединённые провидением в одну единственную. И как ни старался я самого себя поставить на место то одного, то другого – ничего не получалось. Сплошной туман и ничего другого не вырисовывалось.

– Стибрят, факт, – повторила она.

– Да хватит тебе, – беззлобно отмахнулся он от её шутки. – Можешь не волноваться. Не сподобит. И не стибрит. – Подыграл ей супруг.

Елизавета Васильевна, балагуря, явно старалась произвести на меня впечатление – ради своего мужа, естественно. Я поначалу снисходительно дивился этой показной перебранке, которую можно было принимать и не принимать – за правду, но, услышав знакомые имена, призадумался. И мне подумалось, что с ней ему не грозит ни новая беда, ни одинокая старость, ни безысходная тоска.

А Андрей Владимирович сидел и улыбался, явно довольный и моим одобрением, и жёнушкиным хлебосольством, да ещё и этой – её, ничего не имеющей общего с действительностью, показной ревностностью и последовавшим крепким объятием.

Для него, Андрея Соколова, который, как я уже говорил, жил совсем в другом мире, можно сказать – полувиртуальном, сегодняшний день был очередным Праздником Победы, которых не так уж и много было в его жизни. Не только потому, что удачно завершил свою работу, а от того, что он сделал это – несмотря ни на что!

День клонился к вечеру. Много о чём мы поговорили, и не мешало ещё бы поговорить, но пора было мне собираться в дорогу – командировка и так непозволительно затягивалась. Все несостоявшиеся разговоры было решено оставить на потом.

На прощание я попросил разрешения сфотографировать некоторые его работы. Что и сделал. Но сам он позировать перед камерой категорически отказался: дескать, нечего людям настроение портить.

У калитки, прощаясь с Елизаветой Васильевной, я как бы невзначай спросил её:

– Да, совсем забыл: а как вы познакомились?

– Ну, милый, ты очень многого хочешь знать! – Загадочно улыбнулась она. – Это уж совсем другая история. Не про тебя. Это личное. Как там у Пушкина: преданье старины глубокой – дела давно забытых дел. Заезжайте. Рады будем.