Петр Кириченко: Вечером

Жена помедлила секунду и сказала, как говорила всегда, когда обижалась:

— Я рада за тебя!

Квасницкий знал, что за этими словами последуют слезы, и, резко встав с табуретки, пошел в спальню. Он уже ругал себя за то, что не сдержался; тихо выругался и плотно прикрыл за собой дверь. «Встретил — так держи, — зло думал Квасницкий и, как был одетым, так и плюхнулся на кровать. — Лучшей не будет… Если бы кто третий был там, да присматривал, да сказал: „Вот это любовь!.. Держись ее!“ Или не любовь, можешь, мол, жить напропалую. Ничего подобного, вперед даже слова не скажет, после только, когда сам станешь грамотным, когда сам доберешь, что к чему…»

— А-а-а! — застонал он неожиданно, как от боли, — что там говорить!

Вскочил с кровати, хотел было пойти к жене и договорить до конца — такая злость на него накатила, но передумал и подошел к окну. Там все еще держались сумерки, и, несмотря на то что перевалило за одиннадцать, казалось, что всего лишь ранний вечер. Квасницкий глядел на дом напротив, где из всех окон на семи этажах светились только два, на безлюдный тротуар и зазеленевший в мае газон и вспоминал о том, как, приехав жить в Ленинград, он долго не мог привыкнуть к белым ночам, и как часто ошибался во времени, а однажды, уснув после прилета, и вообще перепутал утро с вечером, и чуть было не потащился в аэропорт. «Смеху бы было», — безразлично подумал Квасницкий и все стоял перед окном…

Квасницкому чуть больше сорока, он с виду худ и крепок, лицо у него — костлявое, решительное. Плечи, правда, сутулые слегка, но, когда он идет, это почти не замечается. А ходит он четко, твердо, и во всех его движениях чувствуется сила и власть. Такие, как он, всегда нравятся женщинам. И Квасницкий нравится некоторым, но к этому он совершенно равнодушен. Раньше у него было много их, разных, веселых и не очень веселых, но с тех пор, как он женился, ни одна женщина не могла бы похвастать, что пилот Квасницкий с нею полюбезничал или хотя бы посмотрел как-то по-особому. Смотрит Квасницкий на всех одинаково — серьезно и в общем-то равнодушно — и, наверное, от этого нравится еще больше. Но ему ничего об этом не известно, потому что ни с кем подобных разговоров он не вел; и можно смело утверждать, что он верен жене. Можно сказать, что он ее любит… Любит, потому что ее не за что не любить: она добрая, заботливая, растит детей. К тому же, встретив ее, Квасницкий очень ею увлекся, и след от этого увлечения остался. Но верность его — совсем от другого, от того, что произошло два десятка лет назад…

В то время, после окончания летного училища, Квасницкий работал в Казани. Он приехал туда в марте, в солнечный день, и как только вышел на центральную улицу — Баумана, то сразу же почувствовал себя так, будто прожил в этом городе несколько лет. Солнце в этом виновато или то, что Квасницкому было в то время двадцать лет?.. Кто его знает, но прижился он в одну минуту и после, вспоминая Казань, ощущал в душе какое-то теплое чувство, будто вспоминал хорошего дорогого человека. Но все это после, а тогда Квасницкий был молодым, черноволосым, беззаботным и холостым. Днем он летал по мелким населенным пунктам — в Актаныш, предположим, или в Мензелинск, перевозя людей и почту, а вечером шел в кино или в парк отдыха, наведывался он и в студенческое общежитие, где устраивались танцы.

В один такой майский вечер Квасницкий вышел на улицу Баумана. Солнце только зашло, так что было еще довольно светло, от синего неба и вечер казался синим. Тепло было… И на душе у Квасницкого было легко и весело, шел он беззаботный, даже не знал, куда идет. Шел да и шел. А на улице народу тьма; все торопятся, толкаются, многие одеты совсем по-летнему — без плащей. От ближайшей ашханы тянет дымком и мясом пригоревшим, там шашлыки готовят. Горбатый чистильщик обуви будочку свою закрыл часа два назад, а все стоит, не уходит, говорит с приятелем, рассказывает что-то чистильщик, и оба белозубо смеются. У ресторана «Татарстан» швейцар на тротуар вышел и не то чтобы приглашает — и так зал полон будет, — а вроде бы прогуливается. Из себя весь важный, толстый, и губы кривит.

— Захады, зачем праходишь, — пригласил он Квасницкого. — Захады!

Квасницкий улыбнулся ему, ничего не сказал и пошел дальше. Ни в ресторан, ни в шашлычную ему не хотелось, даже в кино что-то не тянуло, потому что вечер какой-то удивительный, так, казалось, шел бы и шел. И больше вроде ничего и не надо. Полы плаща развеваются, легко идти. Глядишь на народ, в магазинах уже свет зажгли. И улица уходит куда-то далеко… Весна!