Рена Арзуманова - Пломбир в шоколаде

– А папа часто блажит?

– Папа? – мама неожиданно зарделась, опустила взгляд, затеребила подол платья. – Нет, что ты, Асенька. Папа и блажь, папа и капризы – это понятия несовместимые. Это у нас, наверное, игра такая. Это я блажу и капризничаю и подаю всё это окружающим под соусом якобы папиной неприспособленности. А папа – он приспособлен поболее каждого из нас. Если нас с ним судьба на скалу забросит, то он и на скале для меня хоромы устроит. Но обязательно в эти самые хоромы притащит свой закопчённый самовар! Да и Бог с ним, с этим самоваром. И с самоваром ужиться можно. Мне даже иногда нравится вдыхать запах тлеющих шишек. Ты знаешь, я это только сегодня отчётливо поняла, перед лицом, если так можно выразиться, этого самого гроба. Так отчётливо поняла…

В маминых глазах заблестели слёзы. Я её такой совсем не знала, свою маму. Я всегда считала её капризной и экстравагантной особой. А папа при ней смотрелся деревенским увальнем, которого, если правильно не развернёшь, не будет знать, куда двигаться. А папа, оказывается, всё прекрасно понимал и поддерживал мамину игру. И мама всё понимала и чувствовала себя с папой как за каменной стеной. Как за скалой, которая прикроет от всех невзгод. Я пересела на топчан и обняла маму за плечи. Как давно мы не обнимались! Мне всегда казалось, что железной, вечно чем-то недовольной маме эти объятия совсем не нужны. А сейчас, прижавшись к ней всем телом, я поняла, что она уже не стройная, а по-старчески сухонькая. И кожа сухая и обвисшая. И что мама из последних сил всё это маскирует платьями с воланами и рюшами. Мама смахнула набежавшие слёзы и прильнула ко мне.

– Знаешь, как я испугалась, когда ты мне про гроб сказала. И через этот какой-то детский страх я вдруг поняла, как остро я вас люблю. И тебя, и папу. И мужа. Я ему даже записку написала с признаниями. Представляешь, как он удивится?

Мама потрепала меня по волосам. Я поняла, что ей тяжело говорить, что слёзы всё ещё сдавливают её горло. Но этот её жест, который я помню с самого детства, красноречивее любых слов.

– Представляешь, мама, если бы в официальных учреждениях парам, которые подают на развод, документ подписывать давали бы не на столе, а на крышке гроба?

– Зачем это? – мама улыбнулась сквозь слёзы, и у меня сдавило сердце. Очень жалкой получилась эта улыбка. Раньше мама так никогда не улыбалась. И растёкшаяся тушь беззастенчиво подчеркнула то, что мама пыталась скрыть от всех и, в первую очередь, от себя самой – морщины.

– Мне кажется, что те, кто всё ещё друг друга любит, передумают разводиться, когда поймут, что расстаются навсегда, что они как бы умирают друг для друга, что один из них в гроб ложится… – я поёжилась. Мне самой эта моя мысль показалась дикой.

– А у кого рука не дрогнет? Кто подмахнёт свидетельство о разводе что на казённом столе, что на крышке гроба, не задумываясь?

– Кто подмахнёт, тот и не любил… Тем, действительно, лучше развестись и не мучать друг друга.

– Фантазёрка ты, Асенька. И всегда такой была. Только фантазии у тебя нынче какие-то мрачные.

– Фантазии как фантазии, мама. Соответственно моменту. Хорошо бы прояснить, в связи с чем появился наш гроб.

– Наш гроб? – в ужасе повторила мама. Я почувствовала, как напряглась её спина под моей рукой. Мама вернулась в своё обычное состояние. Перестала быть нежной и ранимой.

– Конечно, наш. Даже если папа его купил для себя самого. Нас это событие в любом случае коснётся…

– Как ты можешь! Как ты можешь, Ася, так буднично называть то, что происходит… Ну, то, о чём пока знает только папа, называть событием?!

– А как мне это называть? Эта та сфера, где вещи лучше не называть своими именами. Во всяком случае, пока…

– Что это за безобразие! – мама отстранилась от меня. Я почувствовала, что моя близость ей больше неинтересна. Проследила за её взгладом. На огромном папином стуле, уютно свернувшись калачиком, спала Машка. Ей наши рассуждения о жизни, смерти и любви были неинтересны. – Разболтались мы с тобой, а ребёнок спит в неположенное время.

Девять женщин из десяти в подобной ситуации, умиляясь, подложили бы под головку спящего ребёнка подушку, накрыли бы пледом. Но только не мама! Мама – одна из десяти, которой умиление несвойственно. Она строго придерживается таких понятий, как неположенное место и время для сна. Мне вдруг подумалось, что единственным, кому она делала поблажки, был папа. Он мог дремать где угодно и в какое угодно время. Это мама так проявляла любовь к нему? Признавала его право на отдых? Если это так, то получается, что ни меня, ни Маркизу, ни наших детей она не любит? Нас она безжалостно заставляла следовать своим правилам. Или же наоборот, любя нас, она выстраивала в наших душах тот железный каркас, которым обладала сама и который не дал ей согнуться под жизненными невзгодами. Много ли ещё таких женщин, у кого во дворе стоит купленный мужем гроб, а они найдут в себе силы читать скороговорки внучке.