Владимир Кузнецов: Триптих первый: Война

Ночная темнота почти скрылась за белесой пеленой наискось падающих хлопьев, и те, кто шел позади, едва могли разглядеть спины тех, кто брел на два шага впереди. Кортинья собрал пальцами скопившийся на усах снег и с прищуром огляделся по сторонам. Если он не сбился впотьмах с дороги, где-то неподалеку должна была стоять одинокая мельница, милостью Божьей или сатанинским наущением еще не разрушенная и не разграбленная. Разместилась она, можно сказать, на ничейной земле – до испанских позиций от нее топать было мили две, но и до голландских – не меньше трех. Останавливаться там было решением не самым разумным, можно даже сказать – опасным. Но искать дороги в ночную метель было опасно не менее.

Словно гигант из бессмертного романа Сервантеса раскинувшая широкие крылья, мельница проступила из темноты неожиданно, точно из-под земли выросла. Саргенте остановился, рукой указав на нее. Без лишних слов отряд свернул с дороги и, хлюпая снежной кашей, двинулся по узкой тропке.

Хозяина полуночные гости не обрадовали. Увидев на пороге рослых, хмурых чужеземцев, он побледнел и затрясся, едва не выронив огарок свечи в оловянном подсвечнике. Эстевен Кортинья отодвинул толстяка и, заведя левую руку за спину, где прятался верный толедский кинжал, вошел в затхлую темноту мельницы. Привидением глядела на него из угла хозяйка в белой ночной сорочке, худая и высокая, как жердь.

– Wie is in het huis? [4] (нидерл.) Кто еще есть в доме? – спросил у нее саргенте, болезненно морщась. За два десятка лет во Фландрии, кое-как научился он изъясняться на местном наречии, хоть и не любил прибегать к нему.

– Niemand! [5] (нидерл.) Никого нет! – испуганно затрясла головой женщина. Солдаты тем временем уже ввалились внутрь, испытывая, впрочем, некоторую неуверенность. Указом короля и капитан-генерала строжайше запрещалось мародерствовать и подвергать насилию местное население, а наказанием за нарушение служил даже не честный расстрел, а самая что ни на есть подлая виселица. Только дон Модесто де Мадарьяга прохаживался важный, что твой гусь. На то у него, само собой, имелись основания.

– Размещайтесь, синьоры, – сказал саргенте. Говорить ему было больно: палаш фламандца рассек шею. Ударь он на дюйм правее, и командир плавал бы сейчас в кровавой грязи рядом с тремя своими солдатами.

– Мартин, позаботьтесь о ранах Паласиоса. Де Манайя, Лопе – вы обустройте пленных. Я осмотрю мельницу. Дон Мадарьяга, если пожелает, может присоединиться ко мне.

Наверняка такое обращение могло бы показаться странным итальянцу или немцу, но для солдата-испаньярда оно было единственно допустимым. Военная карьера открыта была только людям благородного происхождения – хоть бы за душой у таких и были одни долги да судебное предписание об аресте. А значит, всякого другого дворянина, независимо от его звания, испанский солдат считал себе ровней и не стерпел бы от него оскорбления словом или действием. Не раз такой солдат для защиты своей чести от обид истинных или мнимых обнажал шпагу – зная при этом, что за подобное ожидает его перекинутая через крепкую ветку петля Потому общение офицеров, саргенте и кабо [6] (исп.) капрал. Заместитель и помощник сержанта в командовании взводом. со своими подчиненными всегда имело оттенок политический – согласитесь, вздернутый за шею смутьян будет слабой компенсацией куску доброй стали в потрохах. Даже обращение «ты», адресованное не близкому другу или родственнику, могло быть воспринято как неуважение и оскорбление словом.

Солдаты, скинув потяжелевшие от налипшего снега плащи и шляпы, приступил к исполнению приказа. Кортинья и де Мадарьяга, забрав со стола и запалив оплывший свечной огарок и прошлись по комнатам. Дом у мельника был большой: два этажа (на втором располагалась спальня хозяев) и подвал. Испанцы осмотрели их все, заглянув так же в пустое, стылое мельничье нутро, на земляном полу которого скопилась вода. Они уже было собрались спускаться, как саргенте замер, услышав подозрительный шум под крышей. Это мог быть хозяйский кот – но мог быть и еретик, которого визит испанцев застал врасплох.

Кортинья замер. В щелях тоскливо подвывал ветер, и слышно было, как мягкими шлепками бьются в стены крупные снежные хлопья.

– Что там? – негромко спросил дон Модесто. Кортинья не ответил. Этот моложавый хлыщ с брюссельскими кружевами воротника не вызывал у саргенте иных чувств, кроме неприязни. Дон Модесто Рамон Фернандез де Мадарьяга был гусманом [7] молодой дворянин высокого происхождения, на сравнительно короткий срок приписываемый (обычно по протекции) в действующую терцию без воинского звания, жалования и конкретных обязанностей. Обычно это делалось для создания репутации и получения выгодной должности при дворе. , которого по приказу капитана Кортинья вынужден был взять с собой на дело. Обычно гусманы до такого не опускались, предпочитая проводить время в штабных палатках, где сухо, всегда есть свежее жаркое, а горячее вино подают в серебряных кубках. Иногда жажда военных свершений выплескивалась у них в формальных вызовах и дуэлях с представителями противника. И совсем уж редко (чертовски редко) кого-то из этих расфранченных вертопрахов тянуло на приключения, и коронели с капитанами вынуждены были измышлять не слишком рискованное и не особенно важное задание, в каком не в меру ретивый гусман мог бы проявить себя.

Читать дальше