Владимир Кузнецов: Навек исчезнув в бездне под Мессиной

Дождь. Четвертые сутки подряд небо затянуто тяжелыми, низкими тучами, превратившими день в бесконечные, давящие сумерки, а ночь — в непроглядную, как бочка с дегтем, пропасть. Огонь светильников и костров бессилен справиться с влажной, густой темнотой. Он вырывает из нее небольшие куски, в которые силятся уместиться промокшие, усталые люди. Темнота и вода вездесущи.

Райен Джей Виккерс, командир туннельного взвода Королевского Инженерного Корпуса, с тоской поглядел себе под ноги. Пол офицерского блиндажа, в котором он находился, размок настолько, что ботинки по щиколотку утопали в жидкой, глинистой грязи. Грязь источала отвратительный одор солоноватой болотной гнили. Огонек свечи, стоящей на столе, беспокойно дрожал, тревожимый вездесущими сквозняками. Свет, который он давал, был слабым и обманчивым, и Райену приходилось щуриться и низко склоняться над бумагой, чтобы различать выводимые пером буквы.

Едва слышимый сквозь футы земли, бетона и бревен, слуха Виккерса коснулся противный гудящий свист. Лейтенант еще ниже наклонился над столом, вжав голову в плечи и прикрыв грудью небольшой лист бумаги, над которым трудился. Тяжело громыхнуло, деревянная обшивка стен блиндажа заскрипела, с потолка посыпало мелкой влажной крошкой.

Когда вибрация стихла, Райен распрямился и продолжил писать. Буквы выходили кривые и неровные — руки, замерзшие и привыкшие к грубой работе, отказывались выводить их каллиграфически правильно.

«Милая Дженни.

Уже второе рождество я встречаю в окопах. Немногие здесь могут похвастаться таким сроком, а те, кто мог бы — предпочтут смолчать. Мы стараемся не думать о том, в каких условиях оказались, и что нам приходится терпеть — иначе можно сойти с ума. Я не хочу тебя обманывать, рассказывая, как делают другие, что нам здесь живется неплохо. Думаю, категории „плохо“ или „хорошо“ в применении к фронту совершенно неуместны. Дни, проведенные здесь, измеряются иными понятиями, чуждыми тем, кому с Божьего благословения повезло не попасть сюда.

Кажется, что за два прошедших года в войне не произошло совершенно никаких сдвигов. Военная мощь гуннов неистощима, каждую нашу атаку встречает контратака, ничуть не слабее, а часто — гораздо более сильная. На любое изобретение нашего командования они отвечают быстро, перенимая его или выдумывая нечто еще более смертоносное.

Но для нас, тоннельщиков, дела обстоят несколько лучше, нежели для простых солдат на передовой. Наше ремесло здесь во многом схоже с тем, чем мы занимались дома — и это успокаивает, позволяет иногда забывать о том, где мы находимся. Конечно, есть множество особенностей, которые отличают прокладку военных туннелей от простой добычи угля где-нибудь в Ньюкасле. Но непреложно главное — мы не часто встречаемся с врагом лицом к лицу. Это очень важно, Дженни, ты не представляешь, насколько. Убить человека — дело богопротивное и оттого невероятно сложное. Но стократ тяжелее сделать это, когда глядишь глаза в глаза. Ведь только издали, когда они кажутся серой, безликой толпой, немцы становятся врагами, кровожадной гуннской ордой. Стоит же приблизиться к любому из них на расстояние вытянутой руки — и ты видишь перед собой человека. Обычного человека, такого же, как и ты сам. И ты понимаешь, что где-то далеко отсюда у него остались жена, дети, мать…

Милая Дженни, не подумай только, что я струсил. Я, как и в первый день, готов сражаться за Короля и Страну до последнего издыхания, но… Эти строчки должны приоткрыть тебе ту тяжесть, с которой мы живем, то, что довлеет над нами и поражает наш разум…»

— Лейтенант, — появление Рональда Дьюрри, сержанта тоннельщиков, заставило Райена прерваться. Он поднял взгляд на вошедшего солдата, с ног до головы покрытого грязью, так что только белки глаз выделялись на сплошном серо-коричневом фоне.

— Что тебе, Дьюрри?

— Уже восемь, сэр. Пора.

Виккерс посмотрел на часы. Сержант был прав — пришло время снова опускаться вниз, на два десятка футов, в недра влажной, глинистой почвы Фландрии. Аккуратно сложив письмо, лейтенант спрятал его во внутренний карман кителя. Не хотел оставлять его здесь, опасаясь, что случайным снарядом блиндаж может завалить, или, того хуже, кому-то из офицеров оно попадется на глаза. На фронте показная похабность и циничность были неотъемлемыми чертами любого — чем-то вроде защитного панциря, в котором укрывались солдаты и офицеры, стремясь отгородиться от ужасов позиционной войны.