Изабелла Худолей: Сленг

Мой «учитель» вскоре умер. После второй ампутации, такой же высокой, как и первая. Есть такая прописная истина в хирургии — нельзя спасти человека, который сам жить не хочет. Он — не хотел. Может быть и прав он был…

Не думала, что придется так быстро вспомнить его уроки. Новый год мы собирались встретить в доме местных ветеринаров. Кроме нас с мужем (он был терапевтом и главным врачом районной больницы), была еще пожилая пара старожилов здешных мест. Ветеринары — муж и жена — были родом с Украины. Начинали свою учебу они в Харьковском мединституте, который в войну эвакуировался в Свердловск. Было холодно, голодно и казалось, что конца — края войне не будет. Решили они перевестись в ветеринарный, чтобы хоть едой обеспечить себя и своих тогда еще не родившихся детей. Перевелись, а после окончания остались на Урале. Война разметала почти всю близкую украинскую родню. Дальняя едва ли ждала их в родных краях. От добра добра не ищут, решили они, оставаясь на земле, приютившей в лихую годину. Хозяйка отменно готовила и к главному празднику года постаралась. Нам было в этой тесной компании очень весело, а я могла себе позволить несколько расслабиться. С коллегой мы поделили праздники года и в новогоднюю ночь выпало ему дежурить на дому. Поэтому требовательный звонок в начале второго ночи я даже сразу не отнесла на свой счет. Может, кто‑то решил поздравить хозяев? Оказалось — по мою душу. Дежурный фельдшер с прискорбием сообщил, что второй хирург пребывает в недееспособном состоянии и его нельзя не только вызвать, но даже разбудить. Больной, вероятно, с прободной язвой.

— Александр Петрович, дорогой, а ты не ошибся? А ты спазмолитики ввел?

— Нет, Изабелла Игнатьевна, скорее всего, не ошибся. Это действительно перфорация и, вероятно, не свежая, перитонит разлитой. Хотя все может быть, больной и сопровождающие — народ тяжелый, все поголовно пьяны и крепко.

— Ладно, присылай машину, — сказала я обреченно, мысленно чертыхаясь в разных направлениях — коллеги, больного, разнесчастной моей жизни и своего «еврейского счастья», как говорила моя подруга, когда подходила наша очередь, а товар кончался.

Я накинула шубу на праздничный туалет, а прическу не стала портить головным убором. И вот такая веселая, оживленная и нарядная я появилась в вестибюле хирургического отделения. Я не могла подумать, что естественное мое право праздновать Новый год может вызвать такую острую злобу, такую откровенную ярость. В вестибюле скопилось человек восемь — десять. Не может быть, чтобы все они приехали враз, скорее всего прибыло подкрепление к первому эшелону. Это были люди в основном пожилые, судя по красным физиономиям, сильно пьяные, настроенные решительно и агрессивно. Возможно, их подогрело долгое ожидание, пока фельдшер искал дежурного хирурга, а потом тщетно пытался привести его в приемлемое состояние. Александр Петрович знал, что такая ситуация бывает нередко и всегда крайней оказываюсь я, т. к. нас — хирургов всего двое. Как ни редко ходили мы с мужем в гости, извлекали нас оттуда почти всегда. Если он мог отделаться распоряжением по телефону, мне приходилось ехать. Нередко за вечер дважды, а то и трижды. Какой после этого праздник, скажите на милость!

А здесь ситуация складывалась более чем серьезно. Я кожей почувствовала опасность. Они обступили меня с трех сторон, оставив только впереди узкий проход. Какая‑то женщина сзади меня вдруг истерически завопила:

— Ты где ходишь‑то, когда человек помират?!

Справа возникло какое‑то движение и вот прямо на моем пути, на этом самом узеньком проходе, возникла толстая краснощекая женщина. Платок ее сполз с головы, седые космы беспорядочно разметались, лицо перекошено злобой, а завопила она еще пронзительнее

— Да на кой мы ей все нужны! Ишь как разнаряжена‑то вся! Мой праздничный вид, тщательно уложенная прическа, что я позволяла себе два — три раза в году, учитывая мою профессию, хорошая «городская» одежда довели их до исступления. Еще миг — и они вцепятся мне в волосы и разорвут меня на части. Что им до того, что сейчас я единственный человек, который может спасти, вероятно, сына этой седой патлатой бабы. Очень мало в них уже осталось от здравого смысла. Эта маленькая толпа жила законами толпы большой и она жаждала крови.

— А — а-а — а…

Это почти на октаву выше, чем они. Голос мой поставлен от природы. Это не только выше, но и значительно громче. Это не крик, а скорее вокальный пассаж, так непривычный их уху. Тишина… А потом пошел — пошел, полился «монолог» на едином дыхании, без вздохов и остановок, зло и экспрессивно. Вроде они и слышали такое, да такое ли? Мужики поняли прежде баб, что это классом выше их примитивной ругани. Проход стал расширяться. Мужики плечами, руками расталкивали баб к стенам. Один из них приблизился ко мне, но в нем я уже не чувствовала ни агрессии, ни угрозы. Вероятно, не только сам по себе монолог моего «учителя», а сочетание его с моим видом, полом, возрастом, одеждой привело их в изумление и стопор.