Сергей Чекмаев - Лауреат

Где-то через неделю после памятного разговора с Камовым Кирилл задержался на работе допоздна. Минздрав требовал очередную докладную записку – и Рудников добросовестно писал многостраничный отсчет. Конечно, его можно было сдать и завтра, но Кирилл давно уже не торопился домой. Эля ушла слишком далеко, после сына он потерял и жену, и за порогом давно забытого семейного уюта его не ждало ничего такого, ради чего стоило бы торопиться.

Откуда-то снизу донесся едва различимый звон, словно деревянный молоточек ударил в неисправный камертон. Рудников не стал вслушиваться, поглощенный сухими казенными строчками, да и звук больше не повторялся.

Он успел написать больше половины, когда в дверь неожиданно постучали. Удивленный Кирилл покосился на часы – половина второго ночи. Кто еще мог остаться в Центре, кроме него, вынужденного трудоголика?

Дверь распахнулась, впустив в привычную кондиционированную тишину запах гари и шумное дыхание запыхавшегося человека. На пороге мялся охранник в перемазанной сажей униформе. В руках у него Рудников заметил огнетушитель со свернутым набок раструбом.

– Кирилл Александрович! Хорошо, что вы на месте. Вызывайте полицию срочно, у нас все линии перерезаны! А я пока тушил, где-то рацию потерял.

– Тушили?! Что случилось?

– Да вот, – на чумазом лице секьюрити появилась улыбка, – «зажигалку» бросили с улицы. Бутылку с горючей смесью. Хорошо, я заметил, а то могла бы беда случиться. Нас сейчас совсем мало, патрулирование отменили: почти вся смена сидит на въезде, сторожит идиотов.

Холодея, Рудников потянулся к телефону.

– Точно потушили? Может, пожарных заодно…

– Не беспокойтесь, Кирилл Александрович, оно толком загореться-то и не успело. Я куртку сверху кинул и пеной залил. Сначала, правда, растерялся – пытался ногами затоптать… Штаны вот чуть не сгорели.

Он снова улыбнулся, радостный и довольный, что все кончилось, что он не оплошал и справился. Рудников смотрел на оплавленные ботинки, на обгорелые лоскуты форменных брюк и обожженную кожу в прорехах.

– Как ваша фамилия? Я скажу Тележникову, вам положена премия.

– Да не надо мне премии, – охранник посмотрел Кириллу прямо в глаза. – Мама моя у вас лежит, Василькова Мария Николаевна.

Он повернулся и ушел, но Кирилл не стал окликать его. Он спешно листал базу с историями болезни – в журнале экспериментов не было фамилий, только безликие «больные» и номер теста, но в базе можно было найти конкретных людей.

Вот она, Василькова М.Н. Тест номер 8714.

На всякий случай он проверил и журнал, хотя прекрасно помнил результат.

Тест № 8714, рак кишечника. Результат отрицательный, ускорение роста метастазов. Хемотерапия невозможна. До следующего теста больная может не дожить.

Васильков уволился через неделю и даже, как говорили, не пришел забирать положенные выплаты. Потом его видели в группе протестантов, избивших двух работников второй операционной.

По предложению Камова в каждой лаборатории вывесили небольшое цифровое табло. Без надписей, без украшений, просто цифры, неумолимо меняющиеся с частотой сердечного ритма. Конечно, никакой мистики в этом не было – компьютер знал, что примерно каждые сорок секунд на Земле от рака умирает человек, и просто прибавлял единицу к числу на табло.

Табло завешивали, загораживали шкафами, даже несколько раз срывали со стены, но на следующий день оно появлялось снова.

Через неделю трех аналитиков пришлось отправить на психическое рекондиционирование – у них случился нервный срыв.

К декабрю проект перешагнул десятитысячный эксперимент.

Среди ночи Камова разбудил звонок.

Он ждал его со страхом каждую бессонную духоту, когда приезжал ночевать домой, хотя выспаться все равно не получалось. Каждую минуту, оказавшись вне стен Центра, он ждал вот этого телефонного сигнала. И неважно, что в нем – закрытие Проекта, арест, пожар, бомба… Уже неважно.

Вячеслав не верил в хорошие новости.

– Доктор Камов? – сухо спросил кто-то официальный и властный. – Срочно приезжайте в Центр. У входа вас встретят.

– А в чем дело?

– Приезжайте. Ваш начальник мертв. По предварительной версии – покончил с собой.

Когда взломали дверь, все уже было кончено. Рудников полусидел в кресле, голова – или, вернее, то, что от нее осталось, – бессильно склонилась набок. Стена за спиной самоубийцы казалось черной от запекшейся кровавой кляксы.