Леонид Соловьев: Одна любовь

Только о Василии да еще о разных житейских мелочах и говорили они; о прошлом, разумеется, не вспоминали даже единым словом: старикам приличен ли такой разговор? Но прошлое никогда и никуда не отходило от них, продолжаясь и в настоящем: в затаенной улыбке на ее губах, в частых, не по-старушечьи быстрых взглядах искоса на Ивана Алексеевича, в тугой походке и движениях рук, когда она собирала ужин ему, а с его стороны – в протирании очков, ласковом покашливании, вопросах о здоровье с особой мягкостью в голосе и в других мелочах, которые она все на лету схватывала, не упуская ни одной. Это был опять все тот же разговор для сердца, поверх слов.

Он всегда звал ее Стешей и на «ты», она его – на «вы» и по имени-отчеству – так повелось между ними со дня памятной встречи на огороде, у плетня. Перед уходом он спрашивал, не нужно ли ей чего-нибудь купить в районном центре, и она, смущаясь, просила что-нибудь из мелочи: катушку ниток, пару иголок. Он уходил спокойный, просветленный, с прежней любовью, но без душевных терзаний: теперь и Стеша для него перешла в тот ясный дружественный мир, что был весь открыт и даже весь принадлежал ему.

Иной раз Ивану Алексеевичу приходила мысль: не жениться ли ему на Стеше, не переехать ли к ней? Да нет: все привычки его холостые, переделываться на семейный лад – время упущено, оба не в тех годах… пересуды к тому же…

Но когда случилось ей заболеть и на месяц с лишним лечь в районную больницу, каким смятением, тревогой наполнился Иван Алексеевич! Была весна, апрель, самое золотое время, дни стояли солнечные, тихие, во всех дворах вразброд, как попало, перепутав часы, горланили захмелевшие петухи. Первые пчелы, первые мухи, замирающие на солнцепеке, ясный и сильный свист синиц с каждого дерева. Над водою, в низинах – тончайший дым полусонного лозняка. И невыразимо волновал весенний ветер, везде по-своему разный: прело-земляной и теплый – в поле, с тонким острым холодком от залежавшегося снега – близ леса, тугой, порывистый, даже суровый, с напоминанием о зиме – на крутом берегу Оки. А Иван Алексеевич шел через эту благодать, как чужой, не замечая весны, весь в напряженных думах о Стеше. К его ежедневным урочным километрам прибавились еще восемь: теперь он каждый вечер возвращался на ночевку в район, чтобы спросить в больнице у знакомого фельдшера: как она?

Больница – длинное белое здание под черепичной кровлей – чисто светилось широкими окнами сквозь тонкие березки, высаженные по фасаду.

Иван Алексеевич поднимался на высокое больничное крыльцо с новым, еще не посеревшим накрытием, с такими же новыми перилами, липко-смолисто-пахучими, и на каждой ступеньке все теснее дышалось ему, а ноги словно подтаивали.

Выходил по вызову санитара тучный фельдшер в белом халате, в темных очках на синевато-бугристом, вздутом лице и, обдавая Ивана Алексеевича резким запахом медицинского спиртового похмелья, солидно возглашал: «Диагноз – крупозное воспаление легких, возраст опасный, пока без перемен». На всю ночь Ивану Алексеевичу после этих слов хватало бессонницы.

А в те два самых тяжелых дня, когда решалась ее судьба («Кризис», – объявил все тот же фельдшер), – в эти дни Иван Алексеевич просто не помнил себя. Как дорога была ему Стеша! До этой болезни он даже не знал, насколько она ему дорога!..

Выздоравливала она быстро. Иван Алексеевич, улестив толстого фельдшера бутылкой армянского коньяку «Финь-шампань», через день по вечерам навещал ее, приносил гостинцы: мед, пряники, печенье. Беседы их были, как и раньше, об ее сыне, о делах в ее доме, о корове, что перешла на это время под надзор соседки. Но сколько зато прибавилось к тому, сокровенному и самому главному, что всю жизнь их соединяло! Минуты бежали, в окнах прозрачно алела заря, отражаясь розовыми тонами на белых одеялах и подушках, санитар выразительно кашлял – и они расставались. Иван Алексеевич смотрел в ее исхудавшее, потемневшее лицо с глубокими, резкими морщинами на лбу и щеках и сам чувствовал свои глаза светящимися изнутри. А Стеша всякий раз, проводив его долгим взглядом до двери, тихо плакала в подушку с не испытанной еще сладостью.

Пять недель ее болезни так слили их воедино, что, когда потом Василий приехал домой на каникулы, Иван Алексеевич с удивлением почувствовал и этого долговязого, белобрысого, малопочтительного парня своим.

Парень, гордый окончанием второго курса, говорил к месту и не к месту латинские слова, брался всех лечить, в том числе и мать, находя у нее какие-то мудреные болезни. Раньше он был с нею просто груб, а теперь – свысока. Ивану Алексеевичу пришлось однажды заступиться за Стешу и дать парню окорот.