Леонид Соловьев: Одна любовь

Вскоре он послал в газету еще две заметки. Напечатали… Для самого себя нечаянно стал он селькором, и почтения к нему еще больше прибавилось у людей.

А с Афонькой разговор закончился в магазине, куда принес Иван Алексеевич почту. Афонька стоял в очереди за сахаром; ко всеобщему удивлению, был он трезвым, тихим и вперед не лез, как раньше. Увидев Ивана Алексеевича, смутился, поздоровался.

– Здорово, крестник, – отозвался Иван Алексеевич. – Слышно, поумнел ты малость. И хорошо, что зла на меня не держишь.

Служба не казалась Ивану Алексеевичу тяжелой. Он к старости несколько высох, но без ущерба для здоровья; ходить ему легко было, а дорога стала для него мудрым собеседником.

Замечено, что люди подобной жизни, если они добры и отзывчивы к людям, устанавливают особую тесную связь и с природой, памятуя, что в конечном счете все мы дети планеты Земли и нет на Земле ничего нам не родственного. На такие мысли навел Ивана Алексеевича журнал «Знание – сила» двумя большими статьями: о возникновении солнечной системы и о развитии материи до человека. В раздумьях по этому поводу он обретал душевную твердость перед недалекой смертью. Как всякий старик, он часто думал о смерти, но по-особенному, по-научному, всегда прозревая за нею великую несомненность жизни, в которой каждое сегодня – только мост между вчерашним и завтрашним.

Дорога давала ему и время и простор для таких размышлений. Он выходил на берег, на глинистый крутояр, смотрел в эту русскую ширь, в бледно-синюю мглу на горизонте и думал о высоких судьбах своей Родины, о татарских дымных кострах над Окою, о русских дружинах, ожидающих наутро сечи, о своем безвестном предке, павшем, может быть, здесь под изогнутой татарской саблей. Думал и о будущем: о колхозном белокаменном городе, который встанет здесь при полном и окончательном коммунизме.

И приходила к нему драгоценная минута, когда он сразу жил и во всем прошлом, и во всем настоящем, и во всем грядущем, – минута бессмертия при жизни. Иного бессмертия он для себя и не искал, будучи врагом всяких утешительных поповских выдумок.

А завершались его почтовые маршруты переночевками под воскресенье у Степана Лаптева, тоже большого любителя научных книг и бесед: горит, смердя керосином, семилинейная лампа, стынет в кружках жиденький чай, идут разговоры, им только двоим и понятные; если же заглянет, любопытства ради, кто-нибудь третий, то долго не высидит – выскочит на улицу, чтобы сказать приятелям: «Кляп их разберет, что бормочут! Зачитались оба, сходят с ума!..»

Знакомые, особенно женщины, откровенно жалели Ивана Алексеевича: бобыль, и служба собачья. Он умом понимал их жалость, откуда она идет, много раз пытался объяснить, что нет причин к жалости, что ему на белом свете ясно и хорошо. Женщины, понятное дело, никак не могли взять в толк его доводов, несокрушимо веруя, что холостому, одинокому на свете не может быть хорошо и не должно быть хорошо. Не слыша от Ивана Алексеевича отзвука на жалость к нему, они смутно чувствовали какую-то даже обиду, поэтому, проводив его и оставшись одни, переходили иногда от жалостливых речей к осуждению.

Откуда могли женщины знать, что и в этом смысле он вовсе не одинок; Стеша как была у него смолоду, так и осталась. Ее сын Василий уже учился в Рязани, в медицинском техникуме, писал матери часто. Его письма были Ивану Алексеевичу тоже подарком, и он так подбирал маршрут, чтобы зайти к Стеше вечерком, когда она свободна, посидеть с нею, прочесть вслух письмо, потолковать об успехах Василия, а заодно, опираясь на журнал «Знание – сила», тонко намекнуть, что совсем неуместны иконы в доме, где сын комсомолец и готовится к научному медицинскому поприщу.