Эрих Ремарк: Эпизоды за письменным столом

В.:Вы считаете, это легче или тяжелее, чем другие манеры письма?

О.:Попробуйте-ка сами. А я, по-видимому, просто не могу иначе. Во всяком случае, у меня вспомогательных средств намного меньше. Автор, как Святой Дух, носящийся над водами, отсутствует; его место занимает герой (или антигерой, или рассказчик от первого лица). Лишь его интеллект, его жизненный опыт и его реакции играют решающую роль — только он один наблюдает, и больше никто. Это означает, во-первых, что он всегда должен присутствовать. Значит, сюжет должен быть построен так, чтобы он всегда был на месте действия. В книге выполнить это требование еще труднее, чем в театре, где он может удалиться, а второстепенные персонажи возьмут на себя развитие действия. В книге он всегда в свете прожекторов; без него книга кончается. Смена сцен или глав без него невозможна. И не только это; вся книга рассматривается лишь с одной-единственной точки зрения — с точки зрения героя. Если ему двадцать лет, то это книга двадцатилетнего, и никак иначе.

В.:Это все ограничения, а что вы получаете взамен?

О.:Наглядность и, вероятно, напряженность, которая возникает даже независимо от действия. Предпосылка этого заключается в том, что читатель обязательно вовлекается в диалог, который очень важен. Напряженность сюжета сама по себе — это лишь репортаж. Напряженность изложения — это нечто иное. Ее, в особенности если она удается, легко путают с репортажем даже критики, поскольку она пользуется теми же средствами. Но она выходит далеко за рамки репортажа. Она не только сообщает; она отбирает, оценивает, изображает и содержит некую идею.

В.:Какова же была идея в романе «На западном фронте без перемен»?

О.:Та, что изложена в предисловии, — рассказать о поколении, которое погубила война, даже если его не уничтожили снаряды. И изобразить молодых людей, встретившихся не с жизнью, а со смертью и вынужденных как-то справляться с ней. Сами видите: это была, скорее, книга о времени после войны, чем репортаж о войне. Догадываюсь, что это частично и явилось причиной ее успеха.

В.:А что было идеей вашей книги «Искра жизни»?

О.:Ее название: «Искра жизни», которая не до конца гаснет даже под сапогами варваров.

В.:Вы считаете, что идея важна?

О.:Только общечеловеческая, а не программная: программа — не дело художника. По этой причине «На Западном фронте без перемен» не была в первую очередь пацифистской книгой. Она оказывала пацифистское воздействие, но темой ее была общечеловеческая проблема. Что разумные люди были против войны, казалось мне тогда настолько само собой разумеющимся, что только об этом я ни за что и писать бы не стал.

В.:Сколько времени вы работали над этим романом?

О.:Пять недель.

В.:А сколько экземпляров книги было продано?

О.:В Германии ежедневно продавалось по десять — двадцать тысяч. Всего — примерно 20–30 миллионов на 45–50 языках.

В.:Вы не знаете точных цифр?

О.:Я никогда их не проверял; общая цифра показалась бы невероятной. Да и невозможно было проверить. Повсюду появлялись пиратские издания. В одном из них, в Индии, благодаря дюжине плохих переводов из этого романа в конце концов получилась драма ревности между лесничим и браконьером. За железным занавесом так и так печатают без разрешения все, что хотят. В России все мои книги опубликованы воровским путем и вышли очень большими тиражами.

В.:Разве это не обидно?

О.:Не намного обиднее, чем когда в Германии конфискуют мои счета в банке и десять лет спустя, ссылаясь на инфляцию, возвращают мне десять процентов. Выгодное дельце для империи, но инфляцию создали не эмигранты, а пенсии генералов и бывших нацистов наверняка не снижены до десяти процентов из-за инфляции. И все же эмигранты, пожалуй, могут в конечном счете радоваться уже тому, что вообще получили хоть что-то, ведь они лишены гражданства, а значит, по-прежнему недостойны считаться немцами.

В.:Как?

О.:А вот так. Лишение эмигрантов гражданства не было, как ожидалось, повсеместно аннулировано с концом Третьего рейха. Им только разрешили индивидуально подавать прошения о восстановлении гражданства. Может быть, этим не хотели их обидеть, но поскольку эмигранты в свое время не подавали прошений о лишении их гражданства, то требовать этого, скорее, унизительно и почти оскорбительно.