В Найпол - Хэт

Толстая старуха, сидевшая слева от нас, принялась вопить, подбадривая Тирелла Джонсона, и всякий раз, когда замолкала, поворачивалась к нам и говорила очень спокойно:

— Я Тирелла еще мальчишкой знала. Все мы с ним, бывало, в шарики играли.

А потом снова начинала кричать.

Хэт получил свой выигрыш.

Страсть к рискованным пари, как я вскоре обнаружил, была слабостью Хэта. Особенно много он просаживал на бегах, но иногда выигрывал, да столько, что угощал всех ребят с Мигель — Стрит.

Хэт, как никто, умел наслаждаться жизнью. Ничего особенного, ничего показного он не делал; напротив, изо дня в день он занимался одним и тем же, но всегда с удовольствием. И порой самые обыденные занятия наполнялись у него загадочным смыслом.

В чем‑то он походил на своего пса. Более смирной овчарки я в жизни не встречал. Вообще‑то все собаки на Мигель — Стрит — это была одна из ее особенностей — походили на своих хозяев. У Джоржа была угрюмая подлая дворняга. У Тони был свирепейший пес. А пес Хэта имел чувство юмора, других таких овчарок я не знаю.

Во — первых, он вел себя несколько странно для овчарки. Бывало, бросишь ему палку, и он становится счастливейшим псом в мире. Однажды в парке «Саванна» я бросил в непролазные кусты гуаву. Он не мог добраться до нее, скулил и жаловался. Потом вдруг отскочил от кустов и с громким лаем промчался мимо меня. Не успел я и глазом моргнуть, как он уже несся обратно с другой гуавой в зубах, и я увидел, как он спрятал ее за кустами.

Я свистнул, и он бросился ко мне, скуля от радости.

— Ну‑ка, малыш, принеси мне гуаву, — сказал я.

Он отбежал к кустам, стал принюхиваться, порыл немного землю, а потом ринулся туда, где только что спрятал свою гуаву.

А вот разноцветные макао и попугаи, которых держал Хэт, не были такими смирными, как его пес. Они не упускали случая наброситься на человека и вообще вели себя, как злые и сварливые старухи. Иногда даже страшно было ходить к Хэту в гости из‑за этих птиц. Стоишь, бывало, разговариваешь спокойно, и вдруг в ногу тебе вонзается коготь или клюв. Хэт уверял нас, будто его они не трогают, но я‑то знал: ему тоже достается.

Хэт и Эдвард — оба стремились к красоте, но странное дело: их увлечения были просто опасны для окружающих. Я имею в виду живопись Эдварда и остроклювых попугаев Хэта.

У Хэта всегда были нелады с полицией. Правда, пустячные. То устроит петушиный бой, то проиграется, а то хватит лишку спиртного.

Однако на блюстителей закона он зла не держал. И всякий раз под Рождество сержант Чарльз, почтмейстер и санитарный инспектор заходили к нему пропустить по стаканчику.

— Понимаешь, Хэт, надо как‑то на жизнь зарабатывать, — говорил сержант Чарльз. — Сам знаешь, я не выслуживаюсь. Повышение мне не светит, и все же…

— Да будет тебе, сержант. Мы ведь не в обиде. А как твои детишки? Как Элия?

Элия был способным мальчиком.

— Элия? Да вот, хочет отдать свои работы на выставку. Вдруг купят! Всегда ведь есть надежда, правда, Хэт? Только надежда у нас и есть. А больше ничего.

И они расставались добрыми друзьями.

Но однажды Хэта поймали на серьезном деле: он разбавлял молоко водой.

— Пришли ко мне полицейские и спрашивают, как вода попала в молоко, — рассказывал потом Хэт. — А я почем знаю, откуда там вода? Я, понимаете, ставлю кастрюлю с молоком в воду. Это чтоб молоко было холодное и не скисало. Наверное, в кастрюле была дырка, вот и все. Маленькая такая дырочка.

— Вот и объясни судье, как всё было, — предложил Эдвард.

А Хэт сказал:

— Тринидад, Эдвард, это тебе не Англия. Разве у нас кого отпустят, если тот правду скажет. У нас так: невиновен — ступай в тюрьму. И вот ты начинаешь взятки давать. Судьям, инспекторам всяким… Тащишь им птицу, леггорнов и деньги тоже суешь. Не успел всех подкупить, глядь, и ты уже в тюрьме.

— Это точно, — сказал Эдвард. — Но не сознаваться же теперь. Надо тебе придумать другую историю.

Хэта оштрафовали на двести долларов, и судья прочел ему длиннющую проповедь.

Домой Хэт вернулся в ярости. Он сорвал с себя галстук, пиджак…

— Не пойму этот чертов мир. Принимаешь ванну, надеваешь свежую рубашку, надеваешь пиджак, надеваешь галстук, чистишь ботинки. И все для чего? Чтобы стоять перед тупым судьей и слушать его оскорбления.

Он еще долго злился и все твердил:

— Прав был Гитлер. Нужно сжечь все законы. Все до единого. Собрать вместе и поджечь к чертям. И смотреть, как они горят. Прав был Гитлер. И чего мы воевали против него?