Ольга Мицкевич - Трое

Мы никогда не обсуждали какой была Никитина жизнь за запертыми дверями его дома. Словно их было двое: наш Никита – саркастичный, смелый, с блеском в голубых глазах, – заканчивался на первой ступени крыльца. А там начинался другой – замкнутый, с сжатыми губами и злым взглядом. Парень, прячущий лицо за капюшоном черной худи.

Так продолжалось до декабря того года, когда Никите исполнилось тринадцать. В начале каникул его одноклассник устроил вечеринку – первую и потому грандиозную, – на которую нас с Аней не пустили (малы еще), и на которой Никита проколол себе ухо. Мы узнали об этом на следующее утро. К телефону никто не подходил, поэтому мы провели пол дня, нетерпеливо поглядывая в окно на дом через улицу, поглощая конфеты и рисуя рождественские открытки. Машины у дома номер девять не было с раннего утра, свет в окнах не горел.

Едва услышав заветный шорох шин по укатанному снегу, мы вылетели на мороз прям в тапках, на ходу натягивая куртки. Первой вышла Никитина мама, открыть ворота. Бледная и встрепанная. Потом неуклюже вылез Никита, бережно придерживая загипсованную левую руку.

– Он упал с лестницы, – глядя мимо нас, сказала тетя Марина бесцветным голосом.

– Да ну? – едко усмехнулся Никита и закатил глаза.

– Пойдем, – сказала она, уже тверже. На ее щеках проступили бледно-розовые пятна. – Пора обедать.

– Я не голоден. Буду у Ани.

Проходя мимо, он сжал мою руку и мы, виновато потупившись, пошли следом.

После ужина мы с Аней рисовали рождественские гирлянды фломастерами на гипсе, а Никита гладил Джека свободной рукой и рассказывал во что превратилась его жизнь с тех пор, как в ней появился Александр.

Я думаю, в подробностях нет смысла. Отчим был строг и методы воспитания у него были жесткими. И все бы ничего, если бы мама Никиты не закрывала глаза на поведение мужа, спрятавшись за дверью и бокалом вина, убеждая себя что «все это мальчику на благо».

В то Рождество Никита получил в подарок гитару. Это была попытка откупиться, и все это понимали.

Шло время, складывая недели в месяцы и годы. Никита стал чаще драться, меньше бывать дома и наотрез отказывался обсуждать свою семейную ситуацию с кем-то, кроме нас. К пятнадцати годам он уже был завсегдатаем и у директора школы, и у штатного психолога. У обоих он в основном молчал, развалившись в кресле, так что эти визиты вряд ли имели смысл. В особенно плохие дни, он забирался в окно либо моей, либо Аниной комнаты (у нас обеих всегда был готов спальник) и лежал в наушниках, всю ночь напролет слушая музыку.

Музыка стала его спасением – злая, напористая, часто слишком громкая, с едкими, наполненными болью текстами. Никита сбегал в мир нот и звуков, как будто спасаясь в нем от своего, настоящего. Со временем у него появился блокнот, а потом и несколько, в которые он постоянно что-то записывал. Нам с Аней он сказал, что это просто его глупые мысли, которые, возможно, смогут переродиться в стихи или песни. Когда и если это случится, мы будем первыми, кто их услышит. Я никогда не сомневалась, что это если непременно наступит, потому что когда он брал в руки гитару, он находился в мире с собой.

Нам всегда было комфортно вместе – в тишине, на узких диванах, когда каждый при своих мыслях. И мне наивно казалось, что ничего на свете не сможет этого изменить. А потом отчим Никиты сбил Джека и наша жизнь, какой я ее знала и любила, закончилась.

Мы только вернулись со школы: теплый майский день, каникулы уже на пороге, в теплом воздухе порхали первые бабочки. Аня растянулась на моем крыльце, я изучала содержимое холодильника. Обычный полдень обычного дня.

Когда раздался глухой удар и визг резины по гравию, я даже не сразу обратила на это внимание. Но когда в кухню вбежал папа, выражение его лица приковало меня к полу.

Александр возвращался домой на машине, когда Джек погнался за вороной и вылетел прямо ему под колеса. Аниных родителей не было дома, поэтому в ветеринарную клинику пса повезли мои мама с папой. Огромный, рыжий комок перепачканной кровью шерсти в моем старом детском одеяле.

Никита прибежал сразу после школы – у него в это день было на два урока больше. Мы сидели на крыльце, в полной тишине, обхватив оцепеневшую Аню с двух сторон, и ждали возвращения моих родителей. Три бесконечных часа спустя, когда на горизонте уже алел закат, на нашу улицу свернула папина машина. Он припарковался, заглушил мотор, посмотрел на маму, а потом на нас, замерших в немом вопросе. Папа медлил, продолжая сжимать руль, и мы все поняли.