АlshBetta - Во вторник на мосту [СИ]

Я вспоминаю все. Все, что связано с Виктором, с военными, с учениями и с войной. А ещё с тем, что было со мной после его похорон — те долгие ночи, когда училась готовить заново, — на себя одну, когда училась стирать с расчетом на одного человека, когда просыпалась в холодном поту или же наоборот, не спала сутками. Это отвратительно и убийственно. Все это. Я не уверена, что смогу пережить ещё раз… я не уверена, что вообще смогу пережить. Тем более, когда речь идет об… Эдварде. Это слишком. Это слишком, черт побери. Я только-только восстановилась, я была готова к отношениям, я нашла смысл для того, чтобы засыпать и просыпаться! Неужели можно снова так же легко все разрушить? Раз! — и как детскую деревянную башенку. Напрочь.

Эдвард терпеливо ждет моей реакции, все так же лежа на боку. Оценивает состояние, размышляет.

— Мой муж был лейтенантом, — с досадой докладываю я. А на глазах снова слезы.

— Тот, что погиб.

— Да.

— И где? — в его голосе только профессиональный интерес. Никакого сочувствия. «Ты не обязана обо мне заботиться». А ты не обязан сочувствовать. Ну конечно же.

— Здесь, — я скорбно улыбаюсь, с трудом растягивая подрагивающие губы в улыбке, — на учениях. Случайно.

— Солдат на такое не способен.

— Способен, как выяснилось.

Он качает головой. Свое уверение так просто не оставит.

Мы надолго замолкаем. Гитлер все говорит и говорит, солдаты бегут и бегут, а взрывы то и дело сотрясают комнату. За окном накрапывает дождик — осень напоминает о себе. И даже теплота комнаты не спасает от холода. Он попросту внутри.

В конце концов, Эдвард сдается первым. Встает с кровати, застегивая две пуговицы рубашки, так некстати разошедшиеся.

— Я пойду.

— Куда? — сквозь полупрозрачную пелену, поселившуюся на глазах, я смотрю на него с изумлением.

— Домой. Так будет лучше.

Во мне рушится очередная башенка. Только теперь, кажется, из стекла. Осколки усыпают собой пол с завидной жестокостью.

— Нет, — встаю следом, не обращая внимание на разницу в нашем росте. Загораживаю собой дверной проход к прихожей, расставляя руки в стороны, — сегодня вечер вторника. Ты остаешься здесь.

Мое упрямство немного удивляет его и немного смешит. Впрочем, здравый разум ещё не дремлет, он — хоть у одного из нас — ещё здесь.

— Я не перестану быть тем, кто я есть, по вторникам.

— Я знаю, — мужественно киваю, отказываясь признавать очевидное, — но сегодня меня это не интересует.

— Жуткая ложь, — фыркает Коршун.

— Пусть так, я мужественно соглашаюсь, — тогда ты остаешься хотя бы потому, что болен.

Ход моих мыслей выглядит логичным. Эдвард, потратив минуту на раздумья, все же возвращается на кровать. С некоторым опозданием и в некоторой прострации, как в тот раз, когда применила бритву, чтобы позлить его, опускаюсь на простыни следом. Только теперь куда дальше, чем раньше. В комнате больше нет ни звука.

Следующим утром Эдвард просыпается позже меня. С потерянным и уставшим видом входит на кухню, нахмурено глядя на чайник на столе и вазочку с печеньем.

— Я испекла шоколадное, — объясняюсь, ставя перед его стулом вторую чашку, — думаю, нормального завтрака тебе не хочется?

— Нет.

— Ну вот, — наливаю ему заварки, следом — кипятка. Сахар оставляю на личное усмотрение. Я, например, пью без него.

Эдвард тяжело опускается на стул, безмолвно глядя на знакомую фарфоровую чашку. Колокольчики при натуральном освещении смотрятся светлее бордового. Скорее красные.

— Если ты плохо себя чувствовал, зачем пришел на мост? — негромко интересуюсь я, пододвигая к нему вазочку. Хочу хоть чем-то разбавить удушающую тишину. И получить ответ. Его лицо бледное, его глаза — полупустые, а волосы потускнели. Цветущего вида завоевателя-победителя как не бывало.

— Я тебе обещал.

— Из-за обещания? Мне?

— «Всегда верен», помнишь?

Я глубоко вздыхаю, и Эдвард зеркально повторяет мое движение.

— Это было рискованно…

— Рискованно для морпеха? Ради всего святого, Белла.

— Ты хотел увидеть меня? — робко спрашиваю я.

Его чашка чересчур громко опускается на стол. Мы оба вздрагиваем от неприятного звука.

— Это теперь неважно, — качает головой Эдвард, с невероятной внимательностью разглядывая свои пальцы, — в любом случае, продолжения у этих отношений быть не могло.

— Почему? — мне правда интересно. И правда больно слышать его слова.

— Потому что любовь — самая большая глупость, какую можно придумать. Она привязывает.