Джуди Джил: Любовные голоса

— Нет.

Ответ его прозвучал не совсем искренне, и Кену стало стыдно. Странным образом стыдно за то, что он сказал неправду. Было ли это ложью? Он никогда не считал себя одиноким. Просто в силу обстоятельств он часто оставался один. Его душевная уравновешенность основывалась на деловых и прочих контактах с различными людьми. И в то же время периодически у него возникала необходимость побыть одному, дабы иметь возможность расслабиться, что-то обдумать, спланировать. Но сейчас он вдруг почувствовал, что затянувшееся одиночество нескольких последних месяцев давало о себе знать. Оно было неприятно, если не сказать больше. Он ведь знал, что настоящих друзей у него не так много.

Кен откашлялся.

— Вы сказали, что часто чувствуете себя одинокой. Почему?

— Не знаю.

Кен представил себе, как нахмурилось ее приветливое лицо, как сошлись брови на тонкой переносице.

— Видимо, это потому, что я часто бываю одна, а мне это очень не нравится. Бывает, что поздно ночью, при задернутых шторах, я завидую тем, у кого есть близкие люди, к которым можно прижаться, поговорить, обсудить то, что произошло накануне, или просто потолковать о новостях. А вот когда такого человека нет рядом, я чувствую себя очень одинокой.

Кен проглотил твердый комок в горле.

— Да.

У него получился какой-то хриплый шепот. Он сам не знал, как у него вырвалось это «да».

Когда Ингрид говорила о своем одиночестве, Кену вдруг страстно захотелось прижаться к ней, обнять ее, чтобы у нее никогда больше не возникало подобных ощущений. Прижаться к ней и услышать, как она шепчет что-то ему на ухо, ощутить на своей щеке ее мягкие светлые волосы, вдохнуть сладостный запах женской кожи…

— Ну, а вы? — спросила она, и Кен почувствовал, что у него сделалось горячо где-то под ложечкой, будто он хлебнул глоток подогретого бренди.

— Мне было немного… одиноко, перед тем как вы позвонили, — произнес Кен и вдруг застонал. Черт побери! Почему он просто не закончил разговор? Неужели он утратил свою эмоциональную уравновешенность вместе с другими важными качествами? — Но в общем… лучше бы я этого не говорил, — выдавил он, еще более усугубляя положение. Он пытался сдержаться, но продолжал против воли говорить: — Теперь-то вы точно будете думать обо мне, как еще об одном несчастном затворнике.

— Я не считаю вас ни бедным, ни несчастным, — сказала Ингрид. Тон ее снова стал сухим и даже язвительным. — Да и как бы я могла так подумать? У вас есть сестра, которая о вас заботится и даже попросила меня позвонить вам. Существует также мать, которая хотела прилететь к вам на день рождения за несколько тысяч миль. По-моему, вы даже получаете внимания больше, чем сами того желаете. Так разве вы можете чувствовать себя несчастным?

— Нет. Конечно же нет.

Он чувствовал себя несчастным, но Ингрид была права. Он не имел достаточных оснований чувствовать себя так. Многие находились в значительно более сложном положении. Он вспомнил о людях, погибших при обвале строительных лесов. После них остались вдовы и семеро детей-сирот. А он уцелел.

Вся сложность состояла в том, что он не знал, как ему жить после того несчастного случая.

— Какие чувства вас обуревают, Кен? Вопрос этот прозвучал так ненавязчиво, в нем слышалась такая забота, что Кен поверил: ей действительно хотелось знать это. Но от этого ему стало еще больше жаль себя. Он вдруг почувствовал, что не может произнести ни слова. Глаза у него щипало. Что же все-таки с ним? Он изо всех сил старался подавить жалость к самому себе, и ему было неприятно убедиться, что эта жалость все еще в нем сильна. Одно время ему казалось, что он уже справился с этим чувством. А на поверку вышло, что это совсем не так. Он деланно рассмеялся.

— Я чувствую… смущение.

— Смущение? — переспросила Ингрид и снова посмотрела на фотографию Кена. — Но почему?

Чего ему смущаться, подумала Ингрид, окидывая взглядом широкие плечи и мускулы, которые явственно обозначались под облегающей спортивной рубашкой. В ее вырезе виднелся кусочек волосатой груди.

— Почему? — резко повторил он ее вопрос. — Ингрид насторожилась. — Я не имею привычки выказывать свои сокровенные чувства перед людьми, которых не знаю, — произнес он жестким тоном. — Возможно, все дело в вашем голосе. Мне кажется, он меня гипнотизирует.

Получалось, что Ингрид пытается очаровать его, а он, как бы сопротивляется.

— Я вовсе к этому не стремилась. — Это и в самом деле так, и она тут, ни причем. Многие ее собеседники вдруг ни с того ни с сего начинали пускаться в откровенность. То, как звучал ее голос по телефону, было одним из ее немногих — к величайшему сожалению — преимуществ, и ей об этом часто говорила мать. Он всегда звучал мило и приветливо. Всегда. — Ладно, — продолжала Ингрид, — извините, что я вынудила вас сказать то, чего вам не хотелось говорить. И если это произошло, то, поверьте, безо всякого умысла с моей стороны.