Елена Рождественская - Мелодия счастья

Шувалов замялся:

— Прошло двадцать лет… За такое время все меняются…

— Зато я вас отлично узнаю! Впрочем, при вашем росте вас невозможно забыть. Но я узнаю не только вас — я узнаю своего сына! Он похож и на Софи, и на меня…

Голос незнакомца дрогнул, глаза увлажнились, а на щеках заходили желваки похлеще, чем у Александра, когда он гневается или волнуется. У Лизы перехватило дыхание — неужто тот самый друг, по просьбе которого маэстро Меризи проводил розыски в Петербурге, — отец Горюнова? Выходит, тот, кого искали — ее Сашенька, а никак не она. Помечтала чуток про свое благородное венецианское происхождение — и забудь. Никакая она не венецианка, а нищий подкидыш с невской набережной. Зато теперь-то уж точно — не крепостная!

Вот только как же должен был любить этот благородный итальянец графиню Софью Шувалову, чтобы всю жизнь искать ее и своего ребенка?.. Это же просто волшебство. Сказка. Мечта…

— Да что же это такое? — Недовольный голос императрицы вернул всех на грешную землю. — Объяснись, граф, я плохо итальянскую речь разбираю, — повернулась она к Шувалову. — Кто этот человек?

Вперед протиснулся маэстро Меризи и заговорил на немецком, все ниже кланяясь. Объяснение на родном языке императрицы было верным ходом — Екатерина, урожденная принцесса Анхальт-Цербстская — начала осознавать ситуацию.

— Это история страстной любви, ваше величество! — журчал маэстро. — Двадцать лет назад, мой друг, маркиз Франческо Манино влюбился в русскую Венеру — графиню Софи Шувалову. А этот юноша — плод их любви!

Итальянец, услышав имя Софьи, взволнованно закивал головой.

— Так где же он был двадцать лет? — гневно спросила Екатерина. — Бедная женщина умерла с горя, а ребенка ее незаконным посчитали!

— Семье Манино пришлось уехать из Венеции в изгнание. Скрываясь от политических недругов, Франческо и его старший брат Лодовико долго странствовали по Европе. Только год назад им удалось вернуться в Венецию. Лодовико как представитель старинной патрицианской семьи стал дожем Венеции. А Франческо, едва обретя официальный статус, поспешил в Россию — искать свою возлюбленную.

— Ах, любовь! Какая грустная история… — Екатерина, как простая женщина, шмыгнула носом и полезла за платочком. — Это же настоящий роман — и сколь драматический! Бедная возлюбленная уже мертва, остался только нажитый сын… — Государыня промокнула глазки и повернулась к Голобородко, державшемуся за скулу. — А ты все врал, приятель! Какой же он крепостной? Я свою крестницу не за холопа, а за венецианского патриция выдала. Не знаешь, а говоришь. Хотя по должности знать должен. Так что не годишься ты мне в статс-секретари, любезный. Иди себе! — И Екатерина ткнула в разломанные двери. Потом обернулась к Шувалову: — Получается, ты теперь мой родственник, граф? Я-то думала, ты книжный червь, ученый тихоня. Но теперь вижу, какой ты тихоня!

И Екатерина кокетливо стрельнула глазами в сторону огромной фигуры великана Шувалова. Князь Бельский проследил за венценосным взглядом и потихоньку скосил глаза на юного фаворита, робко стоявшего в тени у стенки. Кажется, его фавор подошел к концу. Теперь можно и о дальнейшей его судьбе подумать. Уж не первый месяц князь Бельский замечал, как сей «мил друг» косится на его старшую дочку Авдотьюшку. Что ж, парень хороший, добрый и преданный. И наилучшего происхождения — из древней семьи князей Долгоруковых. Это же почти царских кровей, не то что Бельские, приближенные к трону только во времена Петра Великого.

Венеция действительно оказалась похожей на Санкт-Петербург: каналы, набережные, мосты и вода… Но если в Петербурге все было такое масштабное, прямое, грандиозное — огромные набережные, прямые улицы, мосты, которые и взглядом-то враз не окинешь, то в старенькой Венеции все какое-то крошечное: мостики горбатенькие, улочки коротенькие, каналы узенькие. И все словно игрушечное — ни масштаба, ни размаха…

Хотя не правда — размах есть. Если смотреть не на воду и город, а в небеса — размах там: высь необычайная, уходящая, кажется, в божественную синь, облака розовые, идущие нескончаемым караваном, а солнечный свет — нежнейший, золотой, ласкающий. В Петербурге нет ни таких небес, ни таких чистых цветов. Там и облака серые, как набережные, и свет тусклый, словно ему трудно прорываться сквозь пелену вечных дождей. Там мало и света, и тепла. Там люди почти не улыбаются. Правда, чему улыбаться?