София Герн: Хрустальное сердце

— Здравствуйте. — Катя чуть поморщилась, отбирая у мужчины свою слегка помятую рукопожатием ладошку. — Ну, Федор Борисович сильно преувеличивает.

— Не надо скромничать, душа моя! — Станкевич весь лучился, хотя глаза его оставались пронзительными.

А вот глаза Оленина были совсем другими. В лучиках морщин сияли удивительные, небывалого цвета, почти васильковые очи.

«Именно очи, — настойчиво подумала Катя, — такие больше подойдут прекрасной женщине, а не этому крепкому мужику с широченными плечами и обветренным лицом. Высокий лоб, упрямые жесткие губы и крупный нос с легкой горбинкой. При своей аристократической фамилии совсем не аристократ. Но и не плебей, это уж точно. Скорее, свободный художник».

— А ты знаешь, Катюша, наш Оленин — писатель. Это помимо того, что владеет несколькими ресторанами, — сказал Станкевич, когда все трое уселись в предложенные хозяином кресла. — Но писательство, как ты понимаешь, кормит не так хорошо, как рестораны. Да, Серега?

— Это правда, — кивнул Сергей. — Мне три мои романа и одна книга стихов принесли совсем чуть-чуть денег и уйму головной боли. Моим издателям ничего не нравилось: то слишком много философии, то слишком мало эротики… Стихи, к слову сказать, я вообще на свои деньги издавал — надоел редакторский произвол, да и обложку хотелось такую, как мне нравится, а не такую, как левая пятка главреда подскажет. Так что теперь я пишу не для издательств, а для себя. И могу за свои кровные деньги напечатать что хочу и не морочиться. А сын оформит. Он у меня неплохой график, хотя и бездельник изрядный.

— Кстати, о сыне. Мы сюда к тебе зачем примчались? — напомнил Станкевич.

— Именно за тем, что ты имеешь в виду. Переговорить с Катенькой, обсудить, возьмется ли она за оформление его новой квартиры, — проговорил Оленин.

— Возьмусь, — кивнула Катя, как ей показалось, слишком уж быстро, да и Федор посмотрел на нее осуждающе.

— Возьмется, это понятно. Но нужно обсудить детали — сроки, оплату, проект…

— Не волнуйся, я девочку не обижу, — улыбнулся Оленин.

Они еще с полчаса обсуждали детали, но вести дела с Олениным было сущим удовольствием, и вскоре все рабочие вопросы были решены.

— Ну а теперь прошу моих дорогих гостей к обеду. — Оленин громко хлопнул ладонями по коленям и встал, приглашая всех в столовую. — Должен же я оправдывать свое главное призвание? И, заметьте, готовилось все под моим чутким руководством, потому что моя домоправительница — женщина замечательная во всех отношениях, — не чувствует вкуса блюд так, как я.

— Во всех отношениях? — хохотнул Федор, а Катя почему-то смутилась.

— Брось, друг мой! Ты же ее прекрасно знаешь. Она еще у моих родителей в девчонках-домработницах состояла. Дарья Степановна. Не помнишь?

— Да неужто? — разулыбался Федор. — Жива еще, моя старушка? Ох рад, очень рад! Ты ее сюда, на свежий воздух перевез? Молодец!

Беседуя, трое прошли в глубь дома, где располагалась столовая, по стилю почти ничем не отличающаяся от маленькой гостиной. У круглого стола на массивных львиных лапах, накрытого свежей хрустящей льняной скатертью, суетилась маленькая сгорбленная старушка.

— Степановна! — радостно прорычал Станкевич. — Ты ли это?

— Я, я, голубчик, Феденька! Ох, не задави, медведь! — охнула старушка, когда Федор схватил ее в свои могучие объятия.

— Сколько же лет прошло! Как мы с тобой, Серега, по дворам нашим на Пречистенке мотались… — вздохнул Станкевич. — Летит время. Ох как быстро летит!

— Не стоит об этом, — нахмурился Оленин. — Знаешь, я ностальгировать по прошлому не любитель. Хотя вещи старые люблю. И Дашеньку мою люблю. Но этого довольно. Ничего теперь нет. Ни моих родителей, ни твоих. Но разве это говорит о том, что мы в тираж вышли? Как бы не так!

Оленин сверкнул своими удивительными молодыми глазами и глянул на Катю, словно ждал от нее подтверждения своей неувядающей молодости, пусть самого незначительного. И она улыбнулась, соглашаясь: «Такой человек любому мальчишке фору даст. Он не красив, нет, но поразительно обаятелен, и жизнь в нем играет. Недаром плещется нестерпимое синее пламя под изломанными соболиными бровями».

Катя вдруг почувствовала себя совсем маленькой девочкой, которую усадили во время праздничного обеда за взрослый стол. Она была хрупкой брюнеткой со светлыми серыми глазами, опушенными длинными смоляными ресницами, огромными, как у нарисованной в книжке волшебных сказок принцессы. Сама она иногда злилась на свое «несолидное» лицо с нежным овалом и словно припухшим, вечно обветренным ртом. На ее тонком носике каждое лето проступали совершенно неожиданные, невыносимые веснушки, очень заметные на бледной коже. Просто какое-то «чудо селекции», как называла ее мама. А отец смеялся: «Эльфы нам ее подкинули!» И, когда Катя была маленькой, она никак не могла понять, всерьез папа это говорит или шутит. Он всегда был, да и оставался, очень похожим на добродушного сказочника, хотя в свое время, будучи серьезным биологом, профессором, возглавлял институт с совершенно неудобопроизносимым названием. Мама же никогда в жизни не работала, но вечно находила себе какие-нибудь увлечения. Она составляла гороскопы, училась фэн-шуй, принималась за макраме. Однажды, ни с того ни с сего, загорелась гончарным делом. И это оказалось всерьез. Она даже умудрялась довольно неплохо зарабатывать на своей керамике. Сейчас родители Кати наслаждались жизнью, купив на Черном море, в Крыму, дом с мастерской в отдельной пристройке. Именно туда врачи советовали перебраться маме с ее слабыми легкими. Подальше от капризного холодного климата средней полосы. Так что в Москве Катерина осталась одна. Иногда она скучала по родителям, но в основном ей было некогда. Она работала с утра до вечера, с тех пор как ее пригласил к себе Федор Станкевич, преподававший когда-то в ее родном МАРХИ. Старалась оправдать его доверие, и оправдывала. Любимая ученица, лучший дизайнер по интерьерам в его фирме.