Ирина Красногорская - Похождения Стахия

До Стахия молва тоже дошла. Он впустил ее в одно ухо, в другое – выпустил. На берегу измайловского пруда ему было безразлично, совершенно безразлично, чья именно дочь смеется и сдергивает душегрейку. Смеется и не может остановиться. Он понял: смех плохой, очень вредный для человека. Смех надо немедленно прекратить. Знал только один способ. Не раздумывая, применил его – влепил царевне оплеуху. Она замолчала и сдернула душегрейку. Рукава рубахи были по локоть мокрыми. Из указательного пальца сочилась кровь. Царевна засунула его в рот. Сказала шепеляво:

– Думм бер, – и улыбнулась.

А он не знал, что делать. Стоял пень пнем. Потом поднял брошенную душегрейку. Выручили царевны. Заслышали смех, прибежали узнать, что за веселье. Загалдели, залопотали по-иноземному. Изучали они четыре языка. Но, когда волновались, путались, сваливали все четыре в одну кучу. Он в то время знал только русский, потому все другие были для него одним – немецким.

Сестры закатали Анне рукава, подхватили ее под руки и повели к дому. Мокрую душегрейку оставили ему. В конце аллеи обернулись и прокричали:

– Думм бер! – Озорные, пригожие девушки, в будничных русских нарядах.

Он вывалил карасей в пруд, всех разом. Устоявшаяся вода забурлила вновь, вскипела. Неистово зазвенели колокольцы. К счастью, на звон никто не явился. Ему бы попало за самоуправство. Щук следовало кормить осмотрительно, по одной. Не бросать корм всем сразу, чтобы не передрались из-за него, не повредили друг друга. Таких ценных щук, иным насчитывалось более ста лет, нигде на Руси больше не было. Но царице Прасковье, ее верной челяди стало не до них. Покидалось насиженное гнездовье. Менялись ценности, скоропалительно, бездумно. Мысли всех занимал Петербург.

Стоя в будке, бывший волонтер никогда не вспоминал, как обнимал царевну. С годами ему стало казаться, что он не просто приподнял царевну над муравой, оторвал от земли – обнял. Даже потеребил губами непослушный завиток. Если было не так, то как бы узнал он, что завиток влажный. Сомневаться начал, что царевна хохотала от испуга. Возможно, она боялась щекотки. Он ненароком прижался к нежной шее плохо выбритой щекой. Щетина у него только-только начала расти. Он не умел еще тщательно бриться.

Теперь он присутствовал безмолвным недвижимым стражем на пиршестве в честь бракосочетания царевны Анны с герцогом Курляндским.

Пиршество происходило в Меншиковских палатах. Они были самыми роскошными и вместительными в Петербурге. В них обычно устраивались всякие торжества государственной важности. Поэтому называли их в народе еще Посольскими. Принадлежали же они светлейшему. Царь обходился небольшим деревянным домом.

Свадьба царевны Анны как раз была торжеством государственной важности и проходила с невиданной доселе в Петербурге пышностью. Впервые выдавалась замуж девушка из царского дома. Всем царевнам до нее суждено было стать вековухами. Царь на празднество не пожалел денег. Пировали в двух залах. Стахий стоял в первом. Здесь собрались родственники невесты, приближенные царя, иностранные гости познатней. Анну тискали в объятиях, целовали бесчисленные тетушки. Среди них – несколько царевен-вековух, мать – вдовствующая царица. Не отставали от тетушек сановные дядюшки. Самый всесильный – муж тетки Анастасии, сестры матери, Федор Юрьевич Ромодановский. Все гости важные, в летах. Красотой блещут лишь их наряды. Лица же – стряхни пудру и сотри помаду – без слез не глянешь. Если, конечно, не считать хозяйку дома Дарью Михайловну да зазнобу царя Екатерину Алексеевну – еще не жена, но уже мать двух царских дочерей. Дочери пищали в соседних покоях.

«Хороши бабенки, – думал Стахий о сиятельных дамах, – а все им не сравняться с Анной. Лучше нее никого здесь нет».

Анна проходила через зал. Чуть покачивалась на высоченных каблуках. Колыхалась необъятная юбка, словно цветок одолень-травы. С лица чуть спала – утомилась. Как не утомиться? – пируют вторую неделю. В глазах тревога. Но смеется. Он вдруг взволновался: как бы смех не перешел в хохот неодолимый. Как помочь ей тогда при народе?

Царевна, нет, теперь уже герцогиня Курляндская села во главе стола. Там были места новобрачных, убранные лавровыми венками. Колокол фижм отстранил Анну от жениха. Вообще-то фижмы как-то складывались. Дамы могли сидеть. Однако, чтобы встать, нужно было место. Потому гости за столом сидели очень свободно: на расстоянии примерно вытянутой руки – кавалер от дамы. Это создавало некоторые неудобства. Переговаривались громко, во всеуслышание. Шум стоял, как в пчельнике. Да еще духота. Пахло потом, пудрой, лавровыми листьями. Чадили сотни свечей. Мужчины курили. Никто никого не слушал. Царь в алом кафтане требовал тишины, тщетно. Вдруг все замолкли. Слуги на носилках внесли два огромных пирога. Не без усилий водрузили их на концы стола. Царь взял нож и прорубил в каждом по окошку. Пироги имели форму теремов. Из окошек под музыку выпорхнули две крохотные карлицы. И тут же на столе протанцевали менуэт. Гости хохотали. Гости шумели больше прежнего. Радостный царь – его сюрприз удался – подхватил карлицу. С ней на плече закружился вдоль стола. Примеру его последовал Меншиков. Через минуту маленькие танцорки – ни кожи ни рожи – были отправлены под стол.