Марина Одинец: Блуждающий огонек

Катя встрепенулась.

— У меня вот что есть, — сунув руку за кафтан, она вытащила наружу шелковый гайтан, на котором висел маленький золотой крестик.

Драгомир кивнул:

— Да, видел, помню.

Катя покраснела, вспомнив, что цыган видел ее обнаженной во время беспамятства, а тот, не замечая ее смущения, прибавил:

— Ты спрячь пока. Оставим на крайний случай. Последнее дело — нательный крест продавать.

— И еще — вот, — поколебавшись, Катя вытянула вперед руку, на пальце которой сидел тяжелый перстень потемневшего от времени, явно старинного золота.

— Наследство, небось? — понимающе спросил цыган.

— Да. Прабабушка подарила…

Ей явно не хотелось расставаться с подарком, и Драгомир кивнул:

— Ладно, там посмотрим. Может, обойдется еще…

Когда Катя, наведавшись в кустики, снова вернулась к костру, Драгомир, взяв толстую ветку, выкатил из огня затвердевший глиняный шар.

— Ой, — сказала Катя, присев на корточки рядом с цыганом и с удивлением глядя на непонятный предмет. — А это что?

— Запеченная ежатина.

В животе у девушки уже давно жалобно урчало от голода, но слова Драгомира, по ее мнению, можно было воспринять только как неудачную шутку. Тем не менее, она села рядом, с любопытством наблюдая за его действиями.

Драгомир постучал тяжелой рукояткой ножа по каменно твердой глине. Корка пошла трещинами, выпуская наружу обжигающий пар. Цыган начал ловко и аккуратно орудовать ножом, вонзая лезвие в покрытую трещинками жесткую поверхность и откалывая один за другим куски корки, вместе с иглами, которые все до единой остались в ней. И наконец начисто освобожденная от игл ароматная тушка ежа показалась на свет.[1] Дразнящий запах мяса защекотал ноздри Кати.

— Невероятно, — выдохнула девушка, сглатывая голодную слюну. — Боже, как я хочу есть!

Переложив ежа на приготовленные листья подорожника, Драгомир разрезал его. Выбросив ни на что не пригодную голову, поделил пополам оставшееся мясо. И наконец, обжигаясь и торопясь, изголодавшиеся спутники с жадностью приступили к еде.

Кате, увлеченно обсасывавшей и разгрызавшей каждую косточку, показалось, что она никогда в жизни не ела ничего вкуснее. Драгомир с усмешкой подумал, что эта девушка с ее хищными белыми зубками, которые так ревностно трудятся над каждым кусочком, похожа на одичавшую кошку, что устрашающе рычит над уворованным куском мяса, придерживая его лапой, чтобы никто не отнял.

Пока Катя наслаждалась ежатиной, он спустился к реке за водой, набрал котелок и, вернувшись наверх, приладил над костром рогатину, чтобы вскипятить воду.

Горсть поникших цветочков клевера, брошенных в кипяток, придала воде сладость, и вскоре, завершая трапезу, они уже пили горячий, бодрящий отвар.

Удовлетворенно выдохнув, Катя передала остывший котелок Драгомиру и в очередной раз поймала на себе его пристальный взгляд.

— Ну что ты так смотришь на меня? — пряча внезапное смущение, произнесла она.

— Не бойся, отметину глазами не прожгу, — отозвался Драгомир. — Ты в Москву едешь, на ярмарку невест, так что привыкай, что и смотреть на тебя будут, и все стати твои оценивать, точно у молодой кобылицы.

— Ну хоть в зубы-то смотреть не станут? — пошутила Катя.

— Кто знает… — парень серьезно пожал плечами. — А смотрю я на тебя потому, что хочу понять: нет ли в тебе цыганской крови? Сдается мне, что не обошлось в твоем роду без цыгана.

Кате не надо было смотреться в зеркало для того, чтобы убедиться, что Драгомир прав. Ей с детства были знакомы эти сомнения посторонних людей в отношении ее, и к тому, что все встречные цыгане видят в ней свою соплеменницу, она давно привыкла.

Копна черных, разметавшихся волос и персиковый оттенок кожи придавали ее лицу вид диковатый и экзотический. Из-под длинных бровей смотрели большие, приподнятые к вискам, темно-карие глаза; тонкий нос с чувственно выгнутыми, как у индийского божка, крыльями и родинка в уголке крупного, яркого рта, — все черты типичной цыганской красавицы, но их скульптурная тонкость и изящество были почти безупречны.

Катя покачала головой:

— Едва ли, Драгомир, предки о том умалчивают. А вот кормилица моя действительно наполовину цыганка. И, кстати, очень красивая женщина.

— Жива кормилица твоя?

— Жива, — с улыбкой кивнула Катя. — Вот устроюсь в Москве и ее к себе возьму.

— Что ж сразу не взяла?

— Ой, слава Богу, что не взяла! — Катя с ужасом отмахнулась от него. — Если бы с ней что-то случилось, я бы этого не пережила…