Элеонора Гильм: Искупление [litres]

Широкая доска на двух чурках. Мальчишка в задранной рубахе и со спущенными портами. Красная спина и четкие полосы на ней, соперничающие белизной со свежим снегом.

Она не хотела быть так близко, чувствовать запах пота и детского страха. Видеть исковерканное болью лицо и ненавидящий взгляд. Непрошеная жалость ворохнулась и ошалело убежала, изгнанная воспоминанием о заживо сгоревшем.

Не выдержав очередного взмаха кнута, наказываемый выплюнул рукав.

– Ааааааа, – взметнулось над деревней. Илюха, Семенов сын, не выдержал безжалостных ударов. Староста выместил на малом поджигателе тревогу свою, боязнь за чудом не сгоревшую деревню Еловую.

Буян, виляя хвостом, жадно ел варево. Он вырос в крупного ширококостного пса, и скудной кормежки, которую могли ему теперь предложить хозяева, не хватало. Пес вылизал миску до блеска и жалобно посмотрел на Аксинью.

– Буяша, нет больше, не скули. – Она погладила пса по загривку, потрепала стоячие уши.

Весь день воспоминания о том наказании, которому подвергли Илью, разбивали Аксинью на две части. Одна возвращалась мысленно к счастливым годам детства и юности, где рядом часто был веснушчатый нескладный мальчишка. Связка «Семен-Илья» не опускала ее. Вторая торжествовала от справедливого наказания. И скорбела по Матвею, наполнявшему ее жизнь совершенно особым ощущением бескорыстной поддержки.

– Мать позвала тебя. – Буян тявкнул для виду и дружелюбно обнюхал маленького Ваньку. Младший походил на Катерину и видом, и повадкой. Мягкий, тихий, покладистый.

– Илюхе плохо?

– Да, – Ванька махнул рукой, – он отлежится. Бабушка…

Аксинья быстро оделась и укутала дочь. Даже мысли об отказе не появилось у нее. Давно привыкла, что просили ее о помощи и друзья, и враги. Маланья лежала на лавке в глубине избы. Ввалившиеся глаза, тусклые, спутанные волосы, ущелья морщин возле глаз и рта, бледная кожа, бисер пота над верхней губой… Она лежала с закрытыми глазами, похоже, спала. Аксинья окинула ее быстрым взглядом:

– Ей осталось недолго, я… я бессильна, – прошептала она хлопотавшей по хозяйству Катерине.

– Помрет? Я так и думала.

– Не так быстро, – проскрипела Маланья, расслышавшая их тихий разговор. – Ты пришла… Садись, ведьма.

Та села рядом, наклонила голову.

Старуха вперила в нее взгляд. Измученная, худая, бледная. А гордость горит в черных глазах Аксиньи, не сломить окаянную бабу.

– Батюшка Сергий сказал, что повиниться мне надо… Мол, много зла я тебе принесла.

Аксинья внимательно посмотрела на старуху. И та, сквозь болезненное оцепенение, ухмыльнулась.

Маланья молчала, уносясь мыслями в прошлое. Кажется, было совсем недавно… годик-два назад. А на самом деле целая жизнь прошла. Прошла, просочилась сквозь пальцы, утекла в прозрачные воды Усолки.

Маланья

Ивана выбрали родители. Работящий, непьющий, из доброй семьи. Муж не подвел ее ни разу. Да только Маланья была для него сначала чем-то наподобие кобылы или коровы. Готовила, стирала… Да еще сына родила.

Первенец стал для Маланьи долгожданной отдушиной. Холила, лелеяла, растила, исходя любовью. Родила дочку. А та некрещенная еще померла в колыбели.

Родила второго сына, Семку. И больше детей Бог не давал. Жили не тужили. Иван со своими ненаглядными пчелами, Маланья – с большим хозяйством.

Один раз заболела Маланья, до слез, до стонов. А от мужа ни слова ласкового, ни подмоги. Больше за кобылой следил, беспокоился. И тогда, в полубреду выполняя каждодневные свои обязанности, она впервые задумалась о своей жизни.

Перед глазами соседская семья. Вороновы переехали в Еловую давно, но считались до сих пор, спустя десять лет чужаками. Они работали рука об руку, смеялись над какими-то проказами детей… И этот смех отзывался в ушах Маланьи болезненным звоном. Василий даже глядел на Анну по-особому, будто гладил черным, бездонным своим взглядом, сторожил каждый шаг, оберегал…

Старшие сыновья Вороновых и Петуховых сдружились, Тимофей и Ванька целыми днями носились по деревне, оседлав березовые прутья. Маланья противилась их дружбе, ругала Ваньку, не пускала его гулять… Но мальчишки умудрялись обходить любые запреты, благо всегда можно было пробраться через дырку в заборе, ускользнув от бдительного ока матери.

Маланья сдалась. И против воли ее семьи Ивана Петуха и Василия Ворона сдружились, сблизились. Справляли праздники, ходили в гости друг к другу, делились секретами. Однажды Маланья, выпив медовухи сверх положенного, застала Василия одного и… Она не раз ловила на себе его мимолетный взгляд: конечно, пышна, румяна, не то что худосочная Анна. Не столько нужен был ей чужой муж, сколько любопытно становилось – будет ли с ней Васька таким же заботливым. Чужой муж долго не отстранял от себя горячее, жадное тело соседки, но набрался сил, отпихнул, пробормотал проклятия и, шатаясь, вернулся домой.