Шарлин Рэддон: Навеки моя

Влажный ветерок нежно коснулся лица Бартоломью, когда он вышел из маяка и остановился, глядя на залитое лунным светом море. В небе кое-где виднелись редкие звезды. Он глубоко вдохнул соленый воздух и некоторое время постоял, слушая рокот волн, разбивающихся о скалы в двухстах футах внизу, наслаждаясь вечным очарованием моря. Потом он повернулся и по отполированным деревянным ступенькам поднялся на самую вершину утеса.

Внезапно он заметил неясные очертания какой-то фигуры, приближавшейся к нему в темноте. Он замер, затаив дыхание.

Эри приблизилась к нему на расстояние вытянутой руки; слегка приоткрыв свой чувственный рот, она пристально смотрела на него. Он ждал, что она заговорит, но она молчала, и только выражение ее прекрасных голубых глаз сказало ему, что она ждала, его здесь.

– Завтра… – начала она и замолчала на полуслове. – Я должна была увидеть тебя.

Здравый смысл и желание боролись в нем. Если он хотя бы дотронется до нее, он пропал. Впрочем, разве это уже не случилось? Разве он не потерял голову в тот самый момент, когда впервые увидел ее?

– Подойди ко мне, – произнес он низким чувственным голосом.

Она бросилась к нему в объятия. Минута шла за минутой, а они стояли обнявшись, счастливые уже оттого, что могли наслаждаться теплом и близостью друг к другу, их сердца слились в одно, а души обуревали одни и те же пламенные чувства.

Наконец Эри подняла голову и взглянула на него. Капюшон свалился с ее головы, и в лунном свете ее волосы отливали серебром и золотом. Она была так красива, что у Бартоломью защемило сердце.

И внезапно он понял, что ему уже мало просто сжимать ее в объятиях…

Предчувствие меня сегодня посетило,

А тень сказала мне, что скоро тьма придет;

Покину я все то, что сердцу было мило,

И утону в ночи, что на цветы падет.

Эмили Дикинсон

Для Бартоломью Нуна непрекращающийся рокот волн и нагоняющие меланхолию крики чаек олицетворяли его постоянное, вечное одиночество. Но не одиночество было причиной гнетущего ощущения приближающейся беды, с которым он проснулся этим утром. А он никогда не пренебрегал предчувствиями.

В надежде избавиться от тягостного ощущения он спустился по крутой тропинке на пляж, где можно было побыть одному. Здесь, на усеянном плавником берегу, он мог быть самим собой. Здесь никого не нужно ублажать и успокаивать. Здесь не от кого скрывать свои самые сокровенные чувства, здесь никто не пытается манипулировать им и причинять ему беспокойство. Здесь он мог без помех поразмышлять над своим необычным предчувствием.

Вдалеке, там, где море было глубоким, вздыбился гребень прозрачной желтовато-зеленой волны, украсился барашком и рассыпался Кипящей пеной, которая с шипением бурлила и вздымалась, пока не растеряла своей энергии. Лениво и нехотя волна подползла к нему, лизнула пенным языком его туфли, как будто хотела обнять его с жалостью и состраданием, а затем откатилась обратно в серые глубины Тихого океана, на своем пути вымывая песок у него из-под ног.

Бартоломью пренебрежительно фыркнул, как бы стряхивая свои грезы. Море не понимало его. Все, на что оно было способно, это постепенно, песчинка за песчинкой, разрушать сушу, так же, как жизнь с Хестер разрушала его душу.

Приближался шторм, и небеса окрасились из серого в черный цвет. Туман, подталкиваемый ветром, который гнал ураган вглубь суши, уже скрыл мыс к югу отсюда, где его ждали Хестер и маяк. Стало еще прохладнее. Скоро пойдет дождь.

Решительным жестом он сунул замерзшие руки в карманы куртки и повернулся спиной к своему любимому морю. Пришло время заняться своими обязанностями.

Густой февральский туман собирался капельками на его ресницах и кончике крупного носа. Его влажные черные волосы были прикрыты форменной фуражкой – он работал смотрителем маяка.

– Эй, Арлекин, – крикнул он топорику [1], охотящемуся на мелководье, – пора идти.

Коренастая птица напоследок еще раз зачерпнула ярким оранжево-красным клювом несколько мелких крабов и, выбравшись из прибоя, заковыляла к человеку, как будто и в самом деле выполняла его приказ. Она неуклюже взмахнула своими крыльями цвета воронова крыла и взлетела, чтобы тут же опуститься на широкое плечо мужчины – похоже, именно этого ей и хотелось. Бартоломью потрепал птицу по блестящей белой грудке и начал подниматься на утес, который возвышался над береговой полосой. Крыло, которое он вылечил, выглядело таким же здоровым, как и до увечья. Теперь в любой момент птица могла улететь, чтобы присоединиться к своим собратьям, гнездящимся на скалах у побережья Орегона [2], и оставить Бартоломью еще более одиноким, чем прежде.