Розмари Роджерс - Ложь во имя любви

Внезапно из угла каморки к нему бросилась Мариса – босая, с мокрыми от слез щеками.

– Доминик, Доминик…

Она упала ему на грудь, и его руки, не успевшие привыкнуть к свободе, сами собой заключили ее в объятия. Он забыл о присутствующем, вдыхая запах ее волос и заново открывая для себя ощущение прильнувшего к нему тела. То ли он захмелел от вина из бурдюка, то ли все это привиделось ему во сне… Окружающее перестало для него существовать, когда она прижалась губами к его пересохшему от волнения рту.

Не боясь совершить святотатство, она шептала ему на ухо волшебные слова песен Сан-Хуана де ла Круза:

Обнимая ее и обдавая ее щеку горячим дыханием, он весело спросил:

– Вот чему тебя учили, когда ты готовилась стать монахиней?

Она покачала головой.

– Просто это нравилось мне больше всего остального. Даже тогда я понимала, как это красиво, а сейчас чувствую красоту всем сердцем… – Она нашла в темноте его лицо по отражению звезд в его глазах. – Доминик…

– Что теперь? Довольно стихов, любимая. Сейчас ночь, ты так красива, а я так изголодался по тебе! Кажется, этот голод не утолится никогда.

– А я по тебе… – прошептала она, чувствуя, как напрягаются от ее прикосновений его мышцы. Потом его губы нашли ее рот.

…Гораздо позже, лежа в его объятиях и уже не отличая действительность от грез, она снова обрела способность вспоминать прошлое. Эти воспоминания были хуже пыток, хуже скорпионов, ползающих по телу, и она боялась, что не вынесет этого, но оказалось, что она способна и не на такое.

Американцы отправились домой, а она ждала, испытывая дядюшкину доброту и терпение истошными криками, пока наконец, уже ощущая шевеление у себя во чреве второго ребенка, не увидела своего первенца, цепляющегося за руку няньки и приемной матери, не отходившей от него ни на шаг. Селма-Баб – про себя она называла ее только так…

– Куда мы отправимся теперь? – не выдержала суровая Селма. – Бедный ребенок и так измучен путешествием и новыми лицами…

На это ответил мягким и в то же время решительным голосом сам монсеньор, дядя Марисы:

– В Калифорнию. У меня там дела – можете называть это так. Я добился от вице-короля дарственной на землю, выписанной на имя моей племянницы и ее мужа.

– Мужа? – Добродетель уроженки Новой Англии была потрясена до основания, но, узнав, что имеет в виду архиепископ, она успокоилась.

– Ты создала серьезную теологическую проблему, – сказал он Марисе. – Добиваясь аннулирования вашего брака, я не знал о существовании ребенка, плода вашего союза. А теперь, когда вот-вот на свет появится второй… – Он вздохнул, сцепив пальцы. – Для верности я женю вас снова. Кроме того, предстоит выяснить, можно ли отменить решение об отмене… Хотя бы в этот раз вы уверены в себе?

В этот раз оба были уверены. На протяжении длительного пути в глубь континента монсеньор при малейшей возможности оставлял их наедине.

Благодаря Марисе Доминик стал испанским гражданином. Поначалу его гордость восставала, но возможность не выпускать Марису из объятий заставила его смириться. Вскоре к ним должны были присоединиться Полус и Лали, которым пока не удалось обрести дом.

Всем им предстояло начинать жизнь заново на суровой полоске земли между океаном и горами. То был риск, сопряженный с опасностями, тем более что второй ребенок Марисы, тоже мальчик, родился прежде, чем они успели возвести первое подобие жилища – хижину из прутьев, обмазанную глиной, какой пренебрегли бы даже индейцы.

И в этот раз, как когда-то, Селма держала роженицу за руки, утирая ей пот. Две женщины, столь разные, стали родными навеки.

Когда все благополучно завершилось, Доминик, нежно обтерев потное тело Марисы, прилег с ней рядом, любуясь, как она прижимает к груди новорожденного.

– Если бы я знал, в каких муках ты производишь на свет детей, то не стал бы этому способствовать, любимая. – Он приподнял ее отросшие, тяжелые волосы и с бесконечной нежностью поцеловал в висок, где едва заметно билась жилка.