Вирджиния Спайс: Роковые цветы

Квадрирема лениво колыхалась в пенящихся волнах. Со звоном и протяжным гулом лопнувшей струны они разбивались о черные борта корабля, а их самые сильные всплески окрашивали слегка подсиненным изумрудом провисший парус. Божественное светило сжигало палубу, но в высоком, ослепительной синевы небе, где над горизонтом повисло единственное розовое облако, напоминавшее копье испанского наемника, уже были заметны изменения: беспощадный Ра перевоплощался в ленивого Атона, чьи лучи рассыпались в сверкающих брызгах.

Юлий закрыл глаза рукою, и ее жесткие мозоли коснулись век. Он не обратил на это внимания. Ежедневные упражнения с оружием – мечом и копьем, которые он не выпускал из рук долгие месяцы, сделали его ладони такими же грубыми, как и руки его легионеров. С носовой части корабля доносилось пение кифарида, и, слушая его, он молча отдавался мечтам. Звон струн то становился громче, то замирал, относимый в сторону легким ветерком, постоянно меняющим направление.

Море – янтарное, нежно-зеленое, синее, с белой запутанной бахромой, едва колыхалось, и квадрирема остановилась на миг, задрав нос. Прикованные цепями к скамьям гребцы, повинуясь жезлу гортатора, содрогнулись в едином ритме, и весла вновь принялись погружаться в ультрамарин вод и подниматься из него уже в сверкании брызг. Казалось, что морские нимфы оплетали их своими ожерельями.

Море было спокойно. Горизонт начал бледнеть, и мнимая прохлада изливалась из раскинувшегося на палубе синего шатра. Экипаж двигался слаженно. Матросы, поймав слабый порыв теплого ветра, пытались поставить парус, иные по приказу капитана-магистра разворачивали опознавательные флаги.

Кифарид умолк, и голос его как бы растворился в звоне струн. Только после этого префект, наслаждавшийся его пением, устремил взгляд к горизонту, а гребцы возобновили свою унылую ритмичную песню.

Плавание близилось к концу. Уже недолго осталось ждать тот сладкий миг, когда взору путешественников откроется приморский город с многочисленными храмами, зеленью, причудливыми утесами, разукрашенными серебристо-белыми полосами, и сожженным палящими лучами солнца портом.

По левому борту корабля показались плавники дельфинов, мягко разрезающие пологие волны. Ощетинившаяся многочисленными веслами квадрирема спокойно несла в своем чреве огромный груз: тюки красных кож и многоцветных тканей, черные ящики с драгоценностями, серебряную чеканную посуду. Из открытых люков сильно пахло благовониями. Мускулистые невольники с непокрытыми головами и обернутыми холстом бедрами дремали, прислонившись к мачте.

Юлий мало знал спутников, с которыми его на короткое время связал корабль. Сейчас они тихо и лениво беседовали, очарованные долгим путешествием и медленно угасающим днем. Их было немного: греческий купец, александриец, без конца вытиравший свой багровый складчатый загривок, двое италийцев, обладавших латинским гражданством, и римлянин в слабо подпоясанной тунике, с гордой головой, увенчанной белокурыми завитыми волосами. Скрестив на груди руки, он насмешливо и односложно отвечал своим собеседникам.

Частое упоминание Луция Сенеки привлекло внимание Юлия, и префект медленно обернулся. Но он не стал прислушиваться к разговору, поскольку взору его предстала картина, вызвавшая неприятные ассоциации и воспоминания. Рядом с римлянином стоял юноша – почти мальчик, в красном одеянии, с изящными чертами лица, на котором светились желтовато-зеленые глаза миндалевидного разреза. Ноздри его тонкого носа нервно трепетали. Сжимая и разжимая пальцы, богато унизанные рубинами, он посматривал на гребцов. Римлянин, бывший центурион Саллюстий Прииск, продолжая свой разговор с греком, положил руку на плечо мальчика и провел большим пальцем по его открытой шее. С нежностью взглянул эфеб на Прииска, а грек, от взгляда которого не ускользнуло это движение пальца, забрал в кулак холеную черную бороду и пошло рассмеялся.

Эта краткая сцена вызвала у префекта укол ревности и смутные воспоминания, в которых тесно переплетались сладострастие и мучительные сомнения. Воспоминания, где всегда царствует Юлия…