Валерия Вербинина: Синее на золотом

– Что случилось, ваша светлость? Мы слышали страшный шум! В вас стреляли? Вы целы?

Его светлость герцог Брауншвейгский поднялся с кровати, на которой спал одетым, и вперил в адъютанта раздраженный взор.

– Никто в меня не стрелял! Эта чертова мышь… о! – Он застонал и схватился за щеку. Адъютант меж тем подобрал с пола книгу, у которой начал отходить переплет.

– Ненавижу латынь, – сварливо промолвил герцог, по-прежнему держась за щеку. Это было правдой – когда у него болели зубы, он ненавидел все на свете. – Сколько я спал?

– Два с половиной часа, ваша светлость. – Адъютант вернул огарок на место, поставил на стол тарелку, расколовшуюся на две части, и водрузил на нее перепачканное пылью пирожное. Все эти манипуляции он проделал с таким видом, словно важнее их не было ничего на свете.

– Уберите, – злобно дернув ртом, приказал герцог. – Все равно я не смогу ничего есть сегодня… В городе все спокойно?

– О да, ваша светлость. Местные жители счастливы, что их больше не обстреливают из пушек. Они вполне дружелюбны и не доставляют нашим войскам никаких хлопот.

На дворе стоял 1792 год. Минуло всего три года с тех пор, как пала Бастилия, этот ненавистный символ старого режима, оказавшийся на поверку всего лишь обветшавшей крепостью с несколькими безумцами внутри. Сколько иллюзий породили эти первые, самые славные дни Французской революции! Сколько речей было произнесено, одна красноречивее другой, о свободе, равенстве и братстве! Сколько людей поверили в то, что теперь, вот прямо сейчас, наступит новая жизнь, и она будет гораздо лучше прежней!

А потом наступило пробуждение, и оказалось, что новая жизнь многим задаром не нужна, а кое-кого попросту пугает. Свобода не прельщает того, кто и при старом режиме чувствовал себя вольготней всех, равенство не нужно тому, кто в глубине души считает себя выше прочих, а уж брататься с чумазыми голоштанниками, мелкими лавочниками и дурно пахнущими пролетариями – это вообще моветон, хуже которого не придумаешь. Самые предусмотрительные решили переждать грозу где-нибудь в безопасном месте, и в Англию, в Швейцарию, в германские государства потянулись родовитые аристократы и их любовницы, братья короля и принцы крови. Не может быть, говорили они себе, чтобы эта революция продолжалась долго; все скоро кончится, лавочникам и прочему сброду укажут на место, можно будет вернуться домой и вновь закатывать балы и веселиться как прежде.

Однако время шло, а гроза не то что не утихала, а разрасталась все шире, и в Кобленце, в Лондоне, в Женеве эмигранты с удивлением узнавали о все новых и новых реформах голоштанного правительства. Королевство для удобства управления поделили на департаменты вместо исторических провинций – глупость несусветная! Отменили титулы, упразднили даже обращение «господин», заменив его каким-то диким «гражданин»! Уничтожили церковную десятину и мало того – отобрали церковные земли, которые перепродали лавочникам! Выпустили бумажные деньги вместо золотых, завели какие-то дурацкие праздники, вместо белого королевского знамени предписали новое, трехцветное, сине-бело-красное… Сердца эмигрантов обливались кровью. Они наполнились ненавистью, когда правительство постановило конфисковать имущество бежавших за границу и продать его с молотка. Проклятые голоштанники зашли слишком далеко, и, раз король уже не мог их образумить, оставалось надеяться только на иностранные силы, которые приведут в чувство зарвавшихся лавочников.

А король…

Есть какая-то страшная закономерность в том, что в переломные моменты истории во главе государств непременно оказываются люди, менее всего способные управлять происходящими событиями. Людовик XVI был хорошим семьянином, обладал уравновешенным характером и, в общем, слыл неплохим человеком, но все эти качества, похвальные для частного лица, мало чем могли помочь ему как правителю. Он по-прежнему считался главой государства, имел право назначать и смещать министров, но власть ускользала у него из рук, и, что бы он ни делал, гроза продолжала бушевать. К тому же он совершил много ошибок, отстаивая свои права, но дороже всего ему обошлась неудавшаяся попытка бегства за границу. Отныне все было кончено: народ понял, что король боится его, а сам он уже не мог доверять своему правителю. Видя, что его обложили со всех сторон, Людовик решился на крайнюю меру – тайком призвал на помощь иностранные войска.

Самые проницательные европейские государи, обеспокоенные развитием событий во Франции, уже давно твердили о том, что пора положить конец произволу черни, не то революционная зараза может перекинуться и на их благополучные дома. Однако слова – это одно, а способными на действия оказались лишь двое: австрийский император, брат французской королевы Марии-Антуанетты, и его союзник – прусский король. К ним присоединился принц Конде со своим корпусом, набранным из эмигрантов, так что в распоряжении коалиции оказалась внушительная армия в 74 тысячи человек. Главнокомандующим был назначен герцог Брауншвейгский, старый военный с безупречной репутацией. Своей целью прусский король и австрийский император провозгласили возвращение Людовика на трон предков и восстановление во Франции законного порядка. Порядок мыслился примерно таким образом: мир – крестьянам, замки – аристократам, а приверженцев свободы, равенства и братства – на фонари, где им самое место.