Марго Арнольд: Падший ангел

Жизнь человека начинается вовсе не в тот момент, когда он появляется на свет, и заканчивается не тогда, когда он умирает. Я полагаю, моя жизнь – хорошо ли, плохо ли она сложилась – началась тем летом, когда мне исполнилось шестнадцать. Лето 1794 года… Это было время, когда по ту сторону Пролива, [1]в соседней Франции, нож гильотины продолжал обрушиваться на шеи тех, кто сам давал ей пищу на протяжении последних двух лет, и она жадно питалась их кровью, как некогда кровью их жертв. А человек, которому предстояло повлиять на мою жизнь больше, чем кому бы то ни было, – хотя нам и не суждено было встретиться, – служил пока неприметным солдатом на юге Франции.

Но для обитателей узеньких улочек вокруг собора св. Павла, видевших мое рождение и детство, все эти события не значили ровным счетом ничего, если, конечно, не считать появления немногих причудливо одетых иностранцев, которых тут изредка можно было встретить, да неизменно возраставшей нищеты, связанной с тем, что страна все еще находилась в состоянии войны. Я родилась в то время, когда Англия воевала с американскими колониями. И так продолжалось всю мою жизнь: война и растущие цены, нищета и война.

Отец мой, Питер Колливер, был плотником – хорошим мастером и неплохим человеком, разве что болезненным. Случалось, что он не работал неделями, лежа в постели с коликами в животе, – тогда семья лишалась даже тех жалких грошей, которые ему обычно удавалось заработать. Но, если бы даже он трудился каждый день от рассвета до заката на протяжении всей своей жизни, ему все равно не удалось бы выбраться из нищеты – с хворающей женой и шестью ребятишками на руках. А так в нашем нищем квартале мы были самыми нищими.

Нас, детей, было восемь, но над двоими судьба сжалилась, милосердно позволив им умереть. Моему старшему брату исполнилось двадцать, и он уже был отдан в учение к бондарю. К нему единственному из всей семьи я испытывала хоть какую-то привязанность, поскольку он нашел время, чтобы научить меня грамоте, так что из всех сестер я одна умела, пусть с грехом пополам, писать и считать. Следующей по возрасту шла моя сестра – старше меня на три года, а между нами был еще один ребенок – тот, что умер. Затем шла я и мои братья-близнецы младше меня на четыре года, с ними нас разделял еще один умерший ребенок. Эти двое были настоящие чертенята. Единственным их занятием было сломя голову гонять по улицам и всячески досаждать мне. И, наконец, последней была моя маленькая сестричка, которой исполнилось всего два годика. Я полагаю, именно она была косвенной виновницей смерти нашей матери: последние роды были очень тяжелыми, после них матушка так и не сумела оправиться, и лихорадка унесла ее от нас сразу же после моего пятнадцатого дня рождения. Все хлопоты по дому пришлось взять на себя сестре.

Таким образом, я выделялась среди всех своих братьев и сестер – от ближайших по возрасту меня отделяло по нескольку лет. Я выделялась и внешне, унаследовав от матери темные волосы и голубые глаза, тогда как остальные дети пошли в отца – с его льняными волосами и карими глазами. Я выделялась даже тем, – и это, пожалуй, самое главное, – что была единственным человеком в семье, который не был нужен дому и, в свою очередь, сам не нуждался в нем. Еще до того, как умерла матушка, в семье уже начали поговаривать о том, что же со мной делать в дальнейшем. Мать склонялась к тому, чтобы отдать меня в ученицы к модистке, но в то время у семьи не было денег даже для того, чтобы внести весьма скромную плату за ученичество. Отец мой хотел бы, чтобы я нанялась на службу в какой-нибудь из аристократических лондонских домов. Но, учитывая положение нашей семьи, традиционно состоявшей из ремесленников и мастеровых, это было не так просто. Чтобы проникнуть в этот тщательно оберегаемый и наглухо закрытый для посторонних мир, нужны были знакомства и связи – как, впрочем, и везде в наше время. Вот так они поговорили, и я осталась дома – обуза помимо собственной воли, сама не зная, что делать. Ведь я была детищем мира, раскинувшегося вокруг собора св. Павла. Мое тело и разум бесцельно блуждали в окутывавшем меня облаке нищеты – слишком невежественные, чтобы даже мечтать.

Останься в живых моя матушка, я, видимо, все же стала бы модисткой, как она и хотела. Но, возможно, даже она не смогла бы противостоять Белль Дэвис, женщине с очень сильным характером и чрезвычайно практичной. Она хорошо изучила по крайней мере одну дорогу в лабиринте жизни и теперь собралась повести по ней и меня.