Сидони-Габриель Колетт - Неспелый колос

Флип приоткрыл застеклённую дверь, с усилием затворил её за собой и подставил лоб мелкому дождю, взбитому бурей водяной пыли, мягкому морскому дождю с привкусом соли, который ветер гонит над землёй, словно дым. Он собрал на террасе украшенные железными заклёпками шары, самшитовый игральный кубик, раскиданные здесь утром мишени и каучуковые мячи. Он убрал в кладовку все эти игрушки, уже не развлекавшие его, как убирают старые маскарадные костюмы, которым суждено послужить ещё не один раз. Из-за окна полные отчаяния фиалковые глаза Перванш следили за ним, а капли, оставлявшие следы на стёклах, казалось, текли прямо на них. И всё же голубое мерцание её взгляда не могли пригасить ни хмурые отблески небес с оттенком белёсой латуни, ни зелёно-свинцовое свечение моря.

Флип сложил деревянные кресла, перевернул плетёный столик. Думая о своей подружке, он хмурился. Уже давно им незачем было улыбаться, чтобы продолжать нравиться друг другу, а в этот час ничто не располагало к радости.

«Вот и осталось всего-то несколько дней: каких-нибудь три недели», – говорил себе Флип. Пучком мокрого тимьяна он вытер руки; в траве светились бесчисленные цветки и шевелились сонные шершни, ожидавшие первых солнечных лучей. От ладоней запахло девственно-травянистой свежестью, и вместе с её ароматом к горлу подступила волна какой-то успокоительной слабости, словно ему было всего-навсего лет десять. Но он совладал с собой и взглянул через стекло, где среди пляшущих на ветру венчиков помятого бурей садового вьюнка и длинных следов от крупных, как слёзы, дождевых капель виднелось лицо Вэнк. Лицо женщины, открытое только ему и спрятанное от всех прочих глаз за маской рассудительной и жизнерадостной пятнадцатилетней девочки.

На мгновение прервав спокойное падение капель, в облаках полыхнула молния и раскроила небо над горизонтом. Из мерцающего прорана вырвался сноп мертвенно-бледных лучей. Ожидание близкого грома дало его душе желанную передышку, ибо его мальчишеское нетерпение наивно требовало какой-то разрядки. Но, обратившись к морю, он не переставал ощущать, что там, у него за спиной, за затворённым окном стоит Вэнк, упёршись лбом в холодное стекло. «Пройдёт несколько дней, – твердил он себе, – и нас разлучат. Что делать?»

Он не желал вспоминать о том, что в минувшем году неизбежное расставание лишь ненадолго превратило его в безутешного мальчика, а затем возвращение в Париж, экзамены успокоили его, мало-помалу примирив с тихими домашними радостями. В прошлом году Флипу было только пятнадцать; каждая годовщина безвозвратно отметала в неясное, ничтожное прошлое всё, что не имело отношения к Вэнк и ему самому. Неужели он так любит её? Он вопрошал себя, подыскивая определения чувству, не находя их, кроме слова «любовь», и яростно откидывая волосы с влажного лба.

«Быть может, дело не в том, что я её так люблю, а в том, что она принадлежит мне? Вот оно что!»

Он возвратился к дому и крикнул, пересиливая ветер:

– Вэнк, иди сюда! Дождь перестал!

Она открыла дверь и. боязливо поёживаясь, прижимая, словно больная, ухо к плечу, застыла в дверном проёме.

– Да пойдём же, начался отлив, он отгонит дождь!

Она перевязала волосы белым платком, затянув его узлом на затылке, и стало похоже, будто её ранили в голову.

– Пройдёмся по крайней мере до Каменного носа, там под скалой сухо.

Она молча последовала за ним по сторожевой тропке, пробитой уступом прямо в меловом утёсе. Под ногами похрустывала пряная душица, благоухал отцветавший донник; внизу волны с треском рвущихся простыней накатывались на берег и лизали скалы масляными языками. От воды поднималось тёплое дыхание, обвевая камни запахом ракушек и вполне земными ароматами, тянущимися из мелких трещин и впадинок, куда ветер и пролетавшие птицы роняли семена.

Они достигли своего убежища: сухой, покатой и круто обрывающейся вниз площадки. Её надёжно укрывала скала, выступающая вперёд, как корабельный нос. Когда сидишь там, кажется, словно плывёшь в открытое море. Флип уселся рядом с Вэнк; её голова бессильно поникла ему на плечо, она закрыла глаза. Её смуглые, полноватые, обычно румяные щёки с россыпью рыжих точек, покрытые нежным, как молодая травка на далёком холме, пушком, уже с самого утра были бледны. Побледнели и губы, всё ещё слегка обветренные, словно яблоко, прихваченное полдневным жаром. После завтрака, вместо того чтобы отвечать на все жалобы своего «старинного поклонника» с обычной мягкой, но несколько настырной рассудительностью послушной девочки из благополучного семейства, она сама разразилась слезами. Он услышал её отчаянные признания; она с горечью твердила, что ненавидит собственную молодость, то будущее, что никак не настанет, и настоящее, от которого некуда бежать, негде спастись и с которым нет сил примириться… Она выкрикнула: «Я люблю тебя!», как говорят: «Прощай!», и с глазами, полными ужаса, простонала: «Я больше не могу, не желаю с тобой расставаться!» Мужавшее вместе с ними чувство зачаровало их детство и оградило юность от сомнительных привязанностей. Не будучи столь же неискушён, как Дафнис, Флип и третировал, и хвалил свою подругу с братским добродушием, но при том нежно оберегал от напастей и лелеял, словно их на восточный манер обручили ещё в колыбели…