Сидони-Габриель Колетт: Неспелый колос

Он ещё не был способен вообразить: то, что он мало доставил и мало получил удовольствия, – дело вполне поправимое. Детское благородство подвигало его лишь уберечь от гибели то, чем невозможно пожертвовать: пятнадцать лет зачарованной жизни, единственной в мире нежности, те пятнадцать лет, когда они оставались влюблёнными и чистыми близнецами.

«Я скажу ей: "Ты ведь не думаешь, что наша любовь, любовь Вэнк-и-Флипа, приводит только к гречишному полю с колючей стернёй? Она не упирается в кровать, будь то в моей комнате или твоей. Это очевидно, это ясно как день. Поверь мне! Да, правда и то, что некая женщина, почти что незнакомка, подарила мне такую торжественную радость, которая до сих пор приводит меня в трепет, даже вдали от неё я содрогаюсь, словно сердце угря, вырванное из живого угря, но что не сделает ради нас наша любовь? Это ведь понятно, это само собой разумеется… И если я заблуждался, тебе незачем знать о моих слабостях…"

А ещё я скажу ей: "Это просто преждевременные грёзы, сон, бред, пытка, во время которой ты впивалась зубами себе в руку, бедный мой спутник, мой отважный младший соратник на жестоком пути. Для тебя это – только наваждение, пусть кошмарное; для меня – худшее из унижений, миг сладострастия, уступающий по силе одинокому пробуждению от соблазнительного сна. Но ничто не потеряно, если ты согласна забыть и если я сотру в памяти то, что уже милосердно укрыла ночь… Нет, я не сжимал коленями твой гибкий стан; но подставь мне спину, и, как встарь, мы с гиканьем помчимся по песку…"»

Тут он услышал, как кольца занавески скрипнули по железному карнизу, и призвал на помощь всю свою смелость, чтобы не отвернуться.

Распахнувшись, хлопнули о стену лёгкие ставни, и показалась Вэнк. Она часто мигала и смотрела в даль остановившимся невидящим взглядом. Затем обеими руками взъерошила ещё растрёпанные со сна волосы и извлекла засохшую травинку… Её лицо озарили улыбка и яркий румянец, она перегнулась через перила, уронив спутанные пряди на лоб и выискивая глазами Флипа. Наконец, стряхнув остатки сна, вынесла из комнаты матово поблёскивающий глиняный кувшин и щедро полила пурпурную фуксию, цветущую на деревянном балкончике. Затем посмотрела на свежее голубое небо, сулящее хорошую погоду, и принялась напевать песенку, с которой начинала каждое утро. Затаившись в своём укрытии, Флип глядел на неё, как человек, готовящийся к покушению.

«Она поёт… Приходится поверить глазам и ушам: поёт! И поливает фуксию!»

Ему ни на миг не пришла в голову мысль, что такое её появление как нельзя более соответствует его собственным недавним чаяниям и должно бы его осчастливить. Он весь отдался разочарованию и, ещё не приученный анализировать свои чувства, упрямо ограничился сравнением:

«Я здесь с ночи залёг под её окном, потому что между детством и моей теперешней жизнью разверзлось, как пропасть, чудовищное откровение. Она же поёт. Она поёт!..»

Лазурь её глаз соперничала с цветом утреннего моря. Вэнк расчёсывала волосы и, не разжимая губ, вновь заводила всё ту же песенку, чему-то неясно улыбаясь…

«Она поёт. Она будет красива за завтраком. Она крикнет: "Лизетта, ущипни-ка его до крови!" Ни особого счастья, ни особой беды… Такая же, как всегда…»

Он увидел, как Вэнк перегнулась, вдавив себе в грудь балконные перила, чтобы заглянуть в его комнату.

«Ну да. Сейчас я появлюсь в соседнем окне – шагну через балюстраду на её балкон, и она бросится мне на шею…

О ты, кого я называл "мой повелитель", почему ты казалась мне подчас более очарованной и удивлённой, чем эта несмышлёная девочка, у которой такой естественный вид?

Ты уехала, не поведав мне всего. Если ты держалась за меня лишь из тщеславия дарителя, то сегодня ты бы впервые меня пожалела…»

Из открытого окна доносился простенький напев, негромкий и радостный, однако он не трогал Флипа. Ещё менее он думал о том, что через несколько недель поющий сейчас ребёнок, вероятно, у такого же окна будет рыдать в растерянности и ужасе от неотвратимого. Флип растянулся на земле, уткнувшись лицом в лежащий на земле локоть, и стал созерцать собственную свою малость, глубину своего падения и никчёмности. «Ни герой, ни палач… Немножко боли, немножко удовольствия… Я дал ей только это… только это…»

Имя девочки происходит от французского названия цветка барвинка, pervenche, а уменьшительное имя – от его латинского названия, vinca minor.