Сидони-Габриель Колетт - Кошка

В яме от тиса Саха учуяла крота, чей зрительный образ, а может быть, запах, охмелил её. Действие его было так сильно, что на какое-то время она впала в неистовство, скребла землю, как фокстерьер, каталась точно ящерица, подпрыгивала, отталкиваясь всеми четырьмя лапами подобно жабе, сгребала землю кучкой и садилась на неё, словно полёвка, поступающая так с украденным яйцом… Наконец, выказав чудеса ловкости, она выбралась из ямы и села, преодолевая отдышку, на траву, холодно и притворно невинная.

Ален невозмутимо стоял на прежнем месте. Он умел не подавать вида, когда бесы, сидевшие в Сахе, толкали её на безрассудства. Восхищение кошкой и способность понимать её были у него врождёнными, и эта способность – пережиток древних времен – дала ему впоследствии возможность без труда истолковывать поступки кошки. Ален читал в ней, как читают шедевр, с того самого дня, когда, вернувшись с выставки кошек, поставил на коротко подстриженную траву пятимесячную киску, которую приобрёл, пленившись её безупречной мордочкой, чувством собственного достоинства, развитым в ней не по возрасту, и скромностью, которая за решёткой клетки становилась безнадёжной.

– Почему вы не купили ангору? – спросила в тот день Камилла.

«В ту пору она обращалась ко мне на «вы», – подумал Ален. – Я принес в дом не просто кошечку, но и кошачье благородство, беспредельное кошачье бескорыстие, кошачью воспитанность, сродство кошки с избранными среди людей…» Ален покраснел – ему стало неловко за себя. «Избранные, Саха, – это те, кто понимает тебя лучше всех…»

Но ему не приходила в голову мысль, что здесь было не просто понимание, а общность. Не приходила потому, что он принадлежал среде, где не только считалось приличным находить в людях общее с четвероногими, но и даже просто допускать в мыслях такую возможность. Как бы то ни было, в годы, когда молодые люди мечтают об автомобиле, о путешествиях, о книгах в дорогих переплётах, о лыжах, Ален стал Юношей-Который-Купил-Кошку. Новость наделала шума в его тесном мирке, служащие торгового дома «Ампара и Сын» на улице Пети-Шам удивились, а господин Вейе осведомился о «зверушке»… «Если бы я не выбрал тебя, Саха, я, вероятно, так никогда и не узнал бы, что значит выбрать. Что же до прочего… И Камилла, и все довольны этим браком. Порою и я доволен, но…»

Он поднялся с зелёной скамейки, изобразил важную улыбку сына господина Ампара. милостиво берущего в жёны юную дочь торговца стиральными машинами господина Мальмера, «девушку не вполне нашего круга», как выразилась госпожа Ампара. Между тем Алену было известно, что родня владельца торгового заведения «стиральные машины Мальмера», толкуя между собой об «этих шёлкоторговцах Ампара», не упускали случая повторить, высоко задирая голову: «Ампара уже отошли от дела. Так, кое-какие проценты с капитальца набегают у матери с сынком, да сынок там не Бог весть какая птица…»

Образумившись и устремив на Алена кроткий взор золотистых глаз, кошка словно ждала возобновления безмолвной доверительной беседы, сверхчувствительного шелеста мыслей, чутко насторожив подбитые серебристой шёрсткой уши.

«Да и ты сама – не всегда совершенное воплощение духа кошачьего племени, – продолжал свою думу Ален. – Вспомни своего первого соблазнителя, белого бесхвостого кота, о моя страшилка, моя беглянка под дождём, блудница моя…»

– Какая же плохая мать ваша кошка! – негодующе вскричала тогда Камилла. – Она и думать забыла об отобранных у неё котятах! («Но то были девичьи речи, – с сомнением думал Ален. – На первых порах девицы всегда прекрасные матери».)

В тишине послышался вдруг низкий решительный звук звонка у ворот, и, заслышав хруст гравия под колёсами, Ален вскочил на ноги, точно провинившийся в чем-то.

– Камилла! Половина двенадцатого… Что же это я?

Он запахнул пижамную куртку и потуже затянул поясной ремень с такой торопливостью, что сам себя выбранил: «Да что это я, в самом деле? То ли ещё будет через неделю… Саха, пойдем встречать!»

Но Сахи и след простыл, да и Камилла уже подходила, твёрдо шагая по лужайке. «Ах, как она хороша!» Сердце Алена сладко забилось, горло перехватило, щёки зарумянились, он ничего уже не видел, кроме Камиллы в белом платье, с короткой щёткой тщательно подстриженных волос на висках, узким красным галстуком на шее и помадой того же оттенка на губах. Она была накрашена умело, умеренно, так что лишь по происшествии некоторого времени становилась очевидна её юность: под слоем грима угадывалась белизна щёк, из-под тонкого налёта желтовато-красной пудры проглядывали упругие веки, окаймляющие большие почти чёрные глаза. Новёхонький бриллиант на пальце левой руки дробил свет на бесчисленные сверкающие осколки.