Людмила Сурская - Сколько живёт любовь?

— Как у всех. Яйцеклетка оплодотворяется сперматозоидами… Ты ж учила… И тише, прошу тебя, Хелена услышит.

Дочь сморщилась и отмахнулась.

— Она в саду. Не хитри. Я не об этом.

— Ада, зачем себя мучаешь, ведь ты любишь его…

— Но мог бы оборвать сразу, а он доболтался, пока её крылатая идея поймать его на ребёнке не осенила.

— Ты же знаешь его "неудобно". Допускаю — пытался избежать шума с её стороны. Возможно, абсолютно равнодушный с самого начала, он привык.

— Как это?

— Просто. Как привыкаешь к чашке, платью, туфлям, которыми удобно и долго пользуешься. Вариантов много. Но он преодолел это и нам ничего, мне кажется, не угрожает. Вырваться из лап женщины-тигрицы не просто, а наш Костик смог. Он очень сильный мужчина, Ада.

— Не знаю, может ты и права, только я благодушием не страдаю. У меня свой взгляд на эту историю и постараюсь быть во всеоружии.

— Ты посмотри действительности в глаза. Он страшно боится одиночества, причём это проявляется во всём. Потом, он привыкает к людям и любит постоянство. Штаб свой и тот с фронта на фронт таскал. Его обезоружило её хорошенькое личико и мягкий голосок. Он ошибочно принял её за милое пушистое никчёмное создание. Но она ещё не раз ему докажет обратное. Покажет наглядно, как он недооценил её.

— Не знаю, не знаю. Моя осторожность не помешает…

Она осеклась и насторожённо посмотрела на мать. Видела, та сердилась.

— Очень прошу, прекрати его клевать, — велела она. — Не будь занудой.

— Я ж с тобой только, — обиженно протянула Адка. — А ему ни-ни.

— На случай, если ты ещё не поняла, хочу напомнить, что сила женщины в терпении и уме… — Заметив, как дочь скисла, пошла на попятную. — Ну хорошо, оставим этот разговор, у нас много с тобой дел. Я мало что без вас успела.

Она намеренно сменила не совсем приятную тему. Не надо чтоб дочь на этом топталась.

Вешая тюлевые шторки по окнам, руки выполняли привычную бабью работу, а мысли, выворачивая нутро, неслись назад. Правильно ли сделала, ввязавшись в борьбу за него. Возможно, надо было гордо хлопнуть дверью и уйти. Ведь страх его потерять не отпускает и не отпустит никогда. Но с другой стороны, почему она его должна уступать ей. Начало её сомнениям и тому, что у девчонки не просматривалось любви, а лишь определённый интерес, положило, а потом и убедило, то с какой быстротой расползлись слухи. Не говорили так о Седовой, как о "воробушке". А ведь та известная актриса, а эта палочка и даже без нуля. К тому же любящая женщина не позволит такому ходу взять над ситуацией верх. Ведь она не могла не понимать, что она лишь песчинка на тропе войны, а он Рутковский. И эта связь в последствии может быть использована его недоброжелателями против его имиджа и карьеры. "Воробушек" бы берегла его репутацию, как это делала она, Юля. Костик и его карьера превыше всего. Каждый шаг подводился под него. Но у "воробушка" другой подход, у любящей женщины думать только о себе не получается. Значит, Юлия не ошиблась. И цель барышни поймать и удержать мужчину любой ценой. Мужчина любой ценой — это цель, но не любовь. Такие женщины, обычно запрограммированы, на то, что, если ты не достался мне, то не доставайся ты никому. Именно так она может начать действовать, если поймёт, что её идея, заполучить его с помощью ребёнка провалилась. Надо к этому быть готовыми. Юлия знает, как сочувствуют ей некоторые. Она не понимает их: "Ах, она безобидная, несчастная и обманутая пташка". Сомнительно. Ей не шестнадцать лет. Потом — это её добровольное согласие. К тому же, решать дела госпиталя, ездило не должностное лицо, а она и не посредственно по команде, отправляла рапорт, а дула к нему напрямую в кабинет. Она своей беспомощностью, заставляла крутиться возле себя, любовницы Рутковского, чиновничью машину фронта. Безобидной пташке, это не под силу. Та, как правило, тихонько обслуживала своего патрона и была бы счастлива. Здесь мышкой и не пахнет, всё с упорством, размахом и перспективой. Нет, девочка та ещё птичка… Штора выпала из ослабевших рук и покружив белым снегом, сугробом упала на пол. Юлия спрыгнув со стула подняла белое кружево. Адка права, какое ей дело до того любит она его или нет. С каких пирогов, Юлия должна дарить ей собственного мужа. Она прожила столько времени с болью, страхом из-за этой засранки ворующей её счастье и радость жизни. Да она терпела добровольно лишь потому, что он её муж, и Юлия его безумно любит. И все они, мужики, как не скажет Нина, одним миром мазаны, что полководец, что рядовой. Военные годы показали, что по-настоящему она его не знала. Выяснилось: Рыцаря себе придумала. Она так и не получила ни на один терзающий её душу вопрос ответ. А он до сих пор продолжает твердить себе и ей, что фронтовой эпизод с "воробушком" ничего не значит. Так себе ерунда. Всё прекрасно. И между ними и в семье всё должно остаться так же как и было до войны. Ничего, мол, не изменилось. Подумаешь "матрас". Необходимость — только и всего. Похоже, так оно и было, ему действительно было всё равно. Но, но, но… Для неё нет. Разве её жизнь не ставила перед выбором, изменить ему и, утешившись, неплохо устроиться? Много раз. Не чувствовать того, как она нравится мужчинам не могла, не слепая ж. Особенно, отчаяние захлёстывало в годы нахождения его в "крестах". Многие так и поступали. Хорошо устраивались и забывали старое. А от воспоминаний тех дней, когда возвращаясь домой, с трудом справляясь с обидой сжимающей горло, после очерёдного отказа получить работу, падала на кровать и выла, до сих пор щемит сердце и леденеет душа. Ощутить себя в один миг изгоем, никому не нужным и всем враждебным элементом — это не просто страшно, а жутко. Или, как она себя чувствовала возвращаясь после угроз, решительного нежелания писать доносы на собственного мужа. Крепилась, чтоб не напугать Аду. А ведь видела, как смотрели на неё начальники… Будь она поуступчивее и проблему можно было решить. То время сравнительно благополучно пережить. Но она не могла предать любовь, не могла менять Костю на своё благополучие, устроенность. А он не снял со своих плеч её ручки. И это будет жечь Юлию всю жизнь. Не так давно ей один товарищ сказал: "Она не могла устоять против него". Юлии стало смешно. Рутковского она знает давно. Тут однозначно. На все сто. Сам бы ни-ни. Поди ещё зная о её согласии боролся с собой и хороводился. В его отношениях с женщинами последнее слово за ними. Соглашаться на роль "матраса", вешаться на шею, то есть: бегать, караулить, и ловить его не надо было, тогда и "стоять" не пришлось бы. А то проходу не давала… Теперь же "не устояла". А бедная, маленькая Адуся с малых лет прошедшая науку терпения и понявшая, что за отца приходится страдать, гордо и терпеливо несла свой крест. Носила передачи в тюрьму, боролась с ровесниками доказывая, что её отец не "враг народа" и хоть и с болью, но терпеливо сносила людское презрение. Сколько просила: "Адуся молчи", но она лезла на рожон, отстаивая его честь. Поэтому она не может его никак понять и это тяготит её. Возможно и так, что будет висеть ярмом до конца жизни. Вопрос: как она маленькая девочка, нашла в себе силы противостоять, а он взрослый, убелённый сединами мужик нет, остаётся для неё открытым. И все Юлины потуги объяснить ей как-то это упираются в глухую стену. Как и его "мужское поведение и джентльменство" по отношению к "воробышку". Ада поставив свои упрямые глаза в неё спрашивала: — А с нами он не хочет быть джентльменом? Может спросим? Юлия поспешно оглядывалась не слышит ли Костя и прикрывала ей ротик ладошкой: — Тише! Ради Бога, тише! Практически дочь стала для неё ещё с тех лет подругой и помощницей. Как хорошо, что она у неё есть…